Тропами ада - Людвиг Павельчик

Рауфф насилу успел отпрянуть в заросли кустов, как мимо пронеслась Патриция, также, наконец, осознав нешуточность положения. Внутренне содрогаясь, хозяин дома вернулся к гостям, призвав на помощь всю свою выдержку и тренированное хладнокровие, дабы не подать виду, как он возбужден и испуган. Рауфф молился про себя, чтобы оставшимся на берегу подонкам удалось-таки закопать труп и скрыть следы происшествия, со стыдом осознавая, что младшая дочь остается для него самым дорогим существом на свете, даже после того, как он окончательно убедился, что под его кровом взросло чудовище, не смеющее именоваться человеком.

Какова же была паника старого прошлого наемника, когда музыка вдруг оборвалась и раздались крики, из которых он понял, что его надежды рухнули – четыре девки затеяли лесную прогулку в самое неподходящее время.Также ему стало ясно, что Патрицию пока никто не обвиняет и уличен был один Роберт.

Решение пришло мгновенно, ибо Рауфф вовсе не был уверен, что Линхоф станет покрывать свою юную полюбовницу под угрозой суда и неминуемой казни, каковы бы ни были его чувства к ней. Посему оставался лишь один путь спасения любимого отпрыска – избавиться от Роберта. Но, уже взяв того на мушку и будучи готовым нажать на курок, доведенный до отчаяния Рауфф вдруг вспомнил местный обычай – в случае осечки не стрелять повторно – даже на охоте, ибо и у зверя должна оставаться надежда не спасение. Именно потому, не доверяя больше технике, бывший наемник сменил ружье на топор, которым владел виртуозно.

Для закрепления впечатления среди жителей Рауфф разыграл спектакль со священником, пообещав снести с плеч и скормить собакам его башку, посмей тот хотя бы приблизиться к останкам "этого подонка".

С грехом же, взятым на душу, старый Рауфф не позволил себе жить дальше и, излив сердце Гудрун Тапер, бывшей как невольной могильщицей Роберта Линхофа, так и лучшей подругой Патриции, и передав в ее руки судьбу последней, составил компанию убиенному им зятю.

Патриция же оставалась во время всех этих событий удивительно хладнокровной. Казалось, что ее самообладание – просто результат глубочайшего потрясения, вызванного столь жуткой тройной потерей, и она просто не может прийти в себя и выкарабкаться из глубин горя и душевной опустошенности. Она держалась ровно, говорила сдержанно и грациозными движениями отстраняла сыпавшиеся на нее отовсюду соболезнования, демонстрируя тем самым, насколько безутешна она в своих страданиях. Ее, и без того всегда малокровное, лицо приобрело мраморный оттенок и она, казалось, вообще не спала в эти дни, ибо, в какое бы время не приходили посетители, они всегда заставали ее прибранной и готовой к обсуждению любых вопросов, включая деловые заботы, которых, по смерти отца, у нее появилось немало – имущество Рауффа требовало управления и его партнеры, которых было довольно много, не могли, натурально, ждать, пока наследница отбросит скорбь и займется делами.

Мало того, некоторые из них видели в ситуации неплохую возможность нажиться, полагая юную Рауфф несведущей в финансовых вопросах и посему легкой добычей. Тем более, как стало известно, официальный управляющий делами по какой-то причине исполнял все пожелания своей юной хозяйки, а посему дожидаться замужества или совершеннолетия последней было излишне.

Насколько удались этим людям их задумки, неизвестно, но многие арендаторы покидали серый дом после разговора с ней в более чем удрученном состоянии, что могло свидетельствовать об их глубоком разочаровании результатами беседы. Но, так или иначе, каким-то образом Патриция справилась с ситуацией и через какое-то время ажиотаж вокруг нее начал стихать, а зетем и вовсе иссяк.

Разумеется, кажущаяся скорбь Патриции Рауфф могла обмануть кого угодно, кроме Гудрун Тапер. Знающая истинное положение вещей, верная подруга не заблуждалась относительно способности товарки "преодолеть горе" и присоединялась к всеобщим соболезнованиям и причитаниям лишь ради того, чтобы не выглядеть странно и не навести Патрицию на ненужные размышления. Надо сказать, сама Гудрун была в полнейшем смятении – с одной стороны, она осознавала весь ужас произошедшего и ей была вполне ясна отвращающая сущность юной наследницы, не имевшей, по ее мнению, ничего святого; с другой же – многолетняя привязанность не могла испариться в одночасье и Гудрун была просто не в состоянии вдруг перестать считать убийцу своей подругой. Она невольно пыталась найти хоть какие-то оправдания для Патриции, хоть как-то смягчить вину той в своих собственных глазах, и приписывала ужасные черты характера подруги унаследованному от отца буйному нраву, ибо поступок Рауффа представлялся Гудрун не менее отвратительным, чем совершенный его младшей дочерью – если уж на то пошло, подробностей преступления Патриции она не знала, и допускала даже, что оно могло случиться спонтанно и не иметь изначального умысла, тогда как хладнокровие старого Рауффа, убившего заведомо невинного человека и, что не менее гнусно, не давшего даже похоронить тело убиенного по христианским обычаям, обрекая душу бедняги на беспокойство, казалось доброй молодой художнице абсолютной бесчеловечностью, не могущей иметь оправдания.

Совершенно случайно в голову Гудрун пришла мысль, что, не окажись они с подругами на берегу в тот роковой момент и не стань свидетелями содеянного, все могло быть иначе – Роберт Линхоф и его тесть были бы по-прежнему живы и дружны, а Патриция не вызывала бы у нее столь противоречивых чувств. Что же до Ангелики, то ее было уже так или иначе не вернуть. На долю секунды Гудрун даже пожалела о решении отправиться в тот день на прогулку, в чем, правда, тот час же раскаялась – в конце концов, справедливость превыше всего и стечение обстоятельств, приведшее к трагической развязке, было не иначе как предопределено Богом, а, значит, и самым правильным из возможных.

Время шло. Буря вокруг серого дома на берегу и его злосчастных обитателей стихла и жизнь потекла своим чередом. Что до упомянутых обитателей, то их число сократилось до одного, ибо, потеряв отца, сестру и зятя, Патриция отказалась также и от прислуги, заявив, что ей оная ни к чему и она вполне справляется сама. Раз в неделю или две приходили, правда, поденщицы, вызванные для уборки, да садовник время от времени заглядывал, чтобы поддерживать парк в надлежащем виде, впрочем же тишина, воцарившаяся в доме, ничем не нарушалась. Даже конюшня опустела и выглядела теперь угрюмой и заброшенной. Патриция получила несколько предложений продать усадьбу, но категорически отвергла их все, сказав, что ее имение НИКОГДА не перейдет в чужие руки. Вскоре бесплодные попытки переубедить хозяйку прекратились.