Лидия - Василий Воронков

Рука моя потянулась к горящему глазу панорамной камеры.

— Если это так, — сказал я, — если ты действительно…

Раздался щелчок, в двери открылся люк, и из него вылетел белый пакет с энергетической суспензией. Пакет шлёпнулся на пол у моих ног. Один край у него был загнут, как будто его уже пытались открыть.

— Это что? — спросил я, уставившись на пакет. — Это что? Это твой…

Я поднял пакет и оторвал загнутый край. Суспензия была тёплой и горькой на вкус. Я сделал несколько глотков и почувствовал, как к горлу подступает рвотный комок.

— Что это? — прохрипел я, бросая пакет на пол. — Вы хотите меня…

Я с трудом сдержал рвотный спазм, меня мутило. Проглоченная суспензия выжигала меня изнутри. Свет у потолка странно мерцал, как при перебоях электричества, но я уже не обращал на это внимания.

Я доковылял до унитаза, прикрывая рукой глаза — как если бы именно свет вызывал у меня тошноту — и вдруг замер.

Что-то укололо мне в босую ногу.

Я наклонился и поднял непонятный предмет, похожий на обломок какого-то крепления или на антенну с тонким заострённым концом. Острый кончик был красным от крови.

24

Я пришёл в себя в медицинском отсеке.

Врачи сказали, что у меня было небольшое сотрясение, однако я провалялся без чувств почти двенадцать земных часов. Когда я, наконец, поднялся на ноги, Атрей уже улетел.

Произошёл сбой системы искусственной силы тяжести, и станция чуть не сошла с орбиты. Даже гравитация была против нас. Катастрофу удалось предотвратить, подключив маневровые двигатели и восстановив прежний эллипс, однако два человека погибло, а шесть получили травмы разной степени тяжести.

Включая меня.

Первым делом я проверил списки погибших и тех, кто находился в стационаре.

Лиды там не было.

Мне сказали, что, пока я лежал без сознания, ко мне приходила девушка, однако никто почему-то не записал ни её имени, ни звания, ни с какого она была корабля. Мне не могли даже толком описать её внешность.

Однако я знал, что это она.

Гефест покинул Марс только месяц спустя. Наши пути вновь разошлись. До возвращения домой у меня оставалось почти полгода, а Лида, когда мы только отправлялись к Юпитеру, была уже на Земле.

Мне хотелось вернуться. Незадолго до отлёта Гефеста я даже думал о том, чтобы написать заявление, уволиться, пересесть на ближайший корабль до Земли. Хорошо хоть мне хватило ума не рассказывать об этом первому пилоту.

Но потом я вдруг понял.

Нас разделяли миллионы миль, наши пути расходились по разным полюсам Солнечной Системы, и казалось, что новая встреча невозможна в силу каких-то неоткрытых, неисследованных ещё законов физики, из-за отрицательного притяжения магнитных полей. Однако Лида приходила ко мне, когда я лежал без сознания, упакованный в тёплый кокон, как новорожденный, с капельницей, приколотой к руке — она навещала меня, не представившись, не вписав в книгу посещений своё имя, а потом улетела на этом неуловимом Атрее, так и не дождавшись меня.

Я честно старался её забыть.

Прошла по меньшей мере сотня человеческих жизней, прежде чем я вернулся на Землю.

На Ганимеде я каждый день проверял программы полётов и вскоре нашёл Лиду — она оставалась в команде Атрея и улетала задолго до того, как я возвращался домой.

Перед отлётом я записал на суазор полученные с Земли новостные ленты и на обратном пути, мучаясь от тошноты, скуки и перегрузок почти в 6G, читал просроченные новости, чувствуя себя так, словно наша грузовая баржа прорезала ткань пространства и теперь неумолимо опережает размеренное время моей родины.

Гефест напоминал мне тюрьму, пролетавшую между планетами на скоростях, из-за которых лопались в глазах сосуды.

Во время длительных перелётов все мои мысли и желания сводились лишь к тому, чтобы дождаться часа, когда я смогу, наконец, стянуть удушающий противоперегрузочный костюм и забыться сном.

Вскоре я перестал считать время — ведь времени больше не существовало. Помню, как на обратном пути включилась тяга, Гефест вошёл в фазу торможения, а я поначалу решил, что мы просто совершаем манёвр уклонения от скопления космических камней.

Однако мы приближались к дому.

Заключение подходило к концу, и мне полагался длинный оплачиваемый отпуск. Однако я хотел улететь сразу же, получить новое назначение — в любой должности, на любом борту, — лишь бы ни единого дня, ни единой минуты не проводить на родной планете, где меня ждала пустота, по сравнению с которой космический вакуум казался наполненным движением и жизнью.

Отпуск был принудительным.

Первый пилот дал мне хорошие рекомендации, меня повысили — с такой невозмутимой расторопностью, точно все решения принимала слепая машина, — и я стал оператором второго разряда, достаточного для того, чтобы на следующем назначении претендовать на место младшего пилота.

Когда я садился в пассажирский шаттл, чтобы спуститься с солнечной земной орбиты в вечернюю Москву, Атрей, согласно своему строго рассчитанному курсу, совершал стыковку со станцией на марсианской орбите.

Наши пути расходились снова, и я думал, что это именно то, чего она хотела.

Я опять вернулся на квартиру матери.

Мир вокруг был полон звуков. И людей. Я чувствовал себя как после контузии, когда человеческие голоса, крики птиц, шум проносящихся поездов и сдавленные электронные голоса семафоров превращались в дрожащее и растянутое эхо, словно волны звука отражались от бесконечных городских стен, наполняя ритмичными вибрациями окружающее пространство.

Несколько раз я заставил себя выбраться из дома, чтобы просто пройтись по улице, подышать воздухом, который не отдавал запахом хлора. Но город пугал меня больше, чем космос во время первого полёта на Марс.

Улицы казались огромными, как целые миры, и не замыкались в круг, продолжаясь всё дальше, пересекаясь с проспектами и проулками, скрываясь в тени эстакад — и так до самого горизонта, пока хватало глаз. Толпы людей, вереницы машин на светофорах, скоростные поезда, обдававшие меня пылью и ветром — всё это было нереальным, как голограмма, которую создают лазерные проекторы на станции, чтобы тамошние обитатели меньше скучали по Земле.

Вскоре со мной связались из агентства и объявили новое назначение — грузовая баржа, маршрут Земля-Европа в должности второго пилота. Я был рад, но почему-то забыл уточнить, как называется корабль, к которому меня приписали.

В те дни мне было сложно даже просто заставить себя подняться с кровати.

От нормальной еды тошнило, от городского воздуха кружилась голова. Я валялся в своей старой комнате, опустив тени на окнах, и смотрел выхолощенные официальные новости, в которых по-прежнему ни слова не говорили о войне. Меня никто не искал, никто не писал мне письма, не посылал сообщения по сети.

Пока однажды на задрожал суазор — брошенный, забытый на обеденном столе.

Я был уверен, что пришло очередное извещение из агентства — что меня просят явиться на какое-нибудь интервью, на курсы переподготовки или же сообщают об изменении в карте полётов.

Я небрежно взял суазор со стола.

На экране высветилось имя Лиды — и её старый снимок из соцветия, на котором она стыдливо прятала глаза.

"А это что за корабль?" — спросила Лида, продолжая прерванный много лет назад разговор.

К сообщению была приложена фотография некрасивой космической баржи.

Я долго смотрел в суазор, картинка на котором вздрагивала и расходилась кругами, как отражение на волнах. Экран вдруг начал сбоить, и я даже не мог попасть по кнопкам пальцем.

Лида всё ещё думала обо мне.

Она написала мне с далёкой орбитальной станции, вращающейся вокруг чёрного, притягивающего к себе космическую радиацию шара. Каким-то чудом ей разрешили воспользоваться протоколом для экстренной связи — на несколько минут, быть может, даже на мгновение — и всё лишь для того, чтобы послать мне этот дружеский "привет".

С большим трудом, постоянно промахиваясь мимо экранных клавиш, я набрал Лиде ответ:

"Атрей?"

"Вовсе нет", — написала Лида через минуту. — "Они, правда, похожи — как близнецы-братья. Это Ахилл, и я теперь там. Ахилл уходит через два месяца".

"Со станции?" — спросил я.

"С Земли".

Я выронил суазор.

В тот миг я как будто проснулся. В новостях говорили о новых системах компенсации перегрузок — стереоскопическое изображение неприятно дёргалось с расходящейся амплитудой, изображая тряску при взлёте корабля, — а я вскочил с кровати, отключил электронные шторы и открыл окно, едва не вырвав заедавшую, вросшую в пластиковую раму ручку.

В глаза мне ударил свет настоящего дневного солнца, подул пыльный ветер, в комнату ворвались чьи-то голоса и гул проносящихся по дороге машин.