Зима в горах - Джон Уэйн

Он искал козла отпущения, чтобы выместить на нем свои обиды, но такая детская месть не могла вызволить его из затруднения. Семьдесят два фунта пробьют жестокую брешь в его скромном капитале, на который он рассчитывал просуществовать. В ближайшее время университет должен перевести ему жалованье, но, поскольку там весьма неодобрительно отнеслись к его сумасбродному отъезду, ему пришлось согласиться на довольно нищенские условия оплаты отпуска. Все же на эти деньги он мог бы более или менее сносно дотянуть до пасхи, однако теперь — после вычета семидесяти двух фунтов — это становилось уже невозможным. Горькая усмешка кривила его губы. Итак, Дик Шарп явно одерживал победу. Он еще не выиграл всей кампании, но одно важное сражение закончилось, несомненно, в его пользу.

— Дурные вести? — спросил Гэрет. Повернувшись на сиденье, он наблюдал за Роджером и, казалось, прочел его мысли.

— Да, деньги, — сказал Роджер. — А точнее, отсутствие таковых. С меня взыскивают семьдесят два фунта за этот автомобиль, который помяло, когда я скатился под гору.

Сам он никогда не рассказывал об этом случае Гэрету. Но при тех более простых и более полноценных отношениях, которые теперь сложились между ними, было бы противоестественно делать вид, будто слух об этом происшествии мог не дойти до Гэрета и он ни о чем не подозревает.

Гэрет впился глазами в Роджера. От напряжения взгляд его на мгновение стал незрячим, как у матери.

— Но ведь это произошло не по вашей вине, — сказал он.

— Страховая компания считает, что по моей. Есть две женщины, которые могли бы подтвердить, что колесо отскочило без моего участия, но они отказались засвидетельствовать это.

Гэрет молчал.

— Так что, похоже, придется мне выложить семьдесят два фунта. И поделом: буду теперь знать, как брать автомобили напрокат.

Пальцы Гэрета забарабанили по баранке; взгляд беспокойно убежал в сторону, потом снова уперся в Роджера.

— Нелегко сводить концы с концами?

— Я проживаю около шести фунтов в неделю, — сказал Роджер, — и могу, пожалуй, уложиться и в меньшую сумму, поскольку жилье у меня теперь бесплатное, но, с другой стороны, меня всегда могут притянуть к ответу и обложить штрафом за то, что я вселился туда в отсутствие владельца. И это еще, если повезет, а то могут и за решетку посадить.

— Не думаю, чтобы до этого дошло. Вы же не нанесли никакого ущерба владельцу, и притом это будет ваша первая судимость.

— Вы так полагаете? Что ж, спасибо. Между прочим, вы не ошиблись. Но тем не менее… Выглядеть это будет довольно неприглядно, и меня могут попросить из университета. Но я такую мысль стараюсь насколько возможно отогнать от себя; не хочу об этом думать — и все. Пока что у меня хватит денег: на пять-шесть фунтов в неделю я протяну до февраля, а может, и до марта.

Гэрет перестал барабанить пальцами, снял руки с баранки и опустил на колени.

— Тогда все в порядке, — сказал он. — Потому что к тому времени мы уже, верно, прикроем дело.

— Что, так плохо?

— Я могу продержаться еще три месяца, — сказал Гэрет. — Даже несмотря на… — Он мотнул головой куда-то в сторону, где за ветровым стеклом притаился бурый автобус и весь враждебный ему мир. — Но тут небольшая загвоздка — лицензия. Страховка у меня уплачена за несколько месяцев вперед, но лицензия истекает первого января. Второго января я уже не буду иметь права вывести автобус в рейс. Вот тут-то и начнется. Денежки на кон — и все.

— А сколько надо денег?

— Восемнадцать фунтов десять шиллингов, — сказал Гэрет. — Это за такую — тридцатидвухместную. А будь она сорокаместной, как почти все остальные, еще на четыре фунта дороже бы стоило.

Голос его звучал мягко, ласково, словно он был благодарен машине за то, что она сделала все от нее зависящее, чтобы помочь ему и не разрастись до размеров сорокаместной.

— А у вас нет восемнадцати фунтов?

— Да есть, — сказал Гэрет. — Но они отложены для другого, понимаете? Если я выложу их за лицензию, мне не на что будет покупать бензин и запчасти, так что все равно дело придется сворачивать, деньги за лицензию только ухнут зря. Вы видите, — он разгорячился, — тормозные колодки на передних колесах почти совсем износились. Недели через две уже никакая инспекция при проверке не выпустит машину в рейс. Значит, надо наклепывать новые, а тут меньше, чем в восемь фунтов, не уложишься. Теперь червячная передача тоже. Я…

— Гэрет, — перебил его Роджер, — нам при всех обстоятельствах надо продержаться до февраля, а за лицензию я заплачу.

— Нет, вам и так уже это недешево обошлось.

— А я сказал «да» и больше не желаю ничего слушать. Деньги мои, и, если я хочу остаться здесь и поработать на автобусе еще несколько недель, это мое право.

В первую минуту Роджеру показалось, что Гэрет заупрямится. Он повел плечами под вытертой кожаной курткой, словно изготовляясь к бою. Но прежде чем он успел вступить в схватку, Роджер нанес решающий удар:

— Слушайте, вы обязаны это сделать хотя бы ради вашей машины, которая всегда верой и правдой служила вам. Постыдились бы ставить ее гнить на прикол или отдавать в чужие руки из-за какой-то чертовой лицензии, в то время как деньги сами плывут вам в руки.

Гэрет помолчал, раздумывая. Потом кивнул. Не промолвив ни слова, он вылез из-за баранки, подошел к двери, открыл ее и только тут обернулся к Роджеру.

— Я возьму деньги, — сказал он. — Но только взаймы. Если мы выдержим, я смогу возвратить их вам в мае или в июне. Ну, а если нет, — он опять помолчал, — тогда наймусь куда-нибудь на работу и выплачу из своего жалованья. Если вас здесь уже не будет, пришлете мне ваш адрес.

— Договорились.

— Ладно, — сказал Гэрет. Он постоял в нерешительности: быть может, ему хотелось поблагодарить Роджера, но в конце концов у него получилось только: — Значит, в двенадцать. До скорого.

Маленькая пузатая печурка никогда не тухла. Порой казалось, что в ее черном чреве совсем нет больше жизни, но стоило Роджеру пошуровать в поддувале, а потом распахнуть дверцу, и дивное сочетание неяркого света и палящего жара озаряло его жизнь. Он проделал это и на следующие сутки в три часа пополуночи. Он лежал, даже не пытаясь уснуть, на кушетке фрейлейн Инге и глядел в потолок, которого не мог видеть в темноте. Непроглядный мрак царил вокруг и в нем самом. Он ощущал свое тело как некую физическую субстанцию, занимающую определенное место в пространстве; когда он шевелился, пружины кушетки упруго подавались, приспосабливаясь к форме его плеч и бедер; под кушеткой был дощатый пол, под полом фундамент часовни, под фундаментом крепкие, древние скалы, уходившие вглубь, вглубь, — за гранитным слоем слой базальтовый, потом мантия железисто-магниевых силикатов, затем сернистый пласт и, наконец, ядро планеты в вечном движении. Как ощущал он весь жар и тяжесть его своим безлюбым сердцем! Нет, не безлюбым. Никем не любимым — эти жестокие слова правдивей. Он любил, но его не любили. И любовь, которой было полно его сердце, оставалась неосуществленной. Он был готов к любви, готов отдать ее по первому знаку, если бы Дженни позволила себе ее принять… «Дженни!» Он бессознательно произнес это имя, лежа один, в темноте, на вращающейся планете, в объятиях тропосферы, всеми костями ощущая округлость земли и зная, что только Дженни, одна Дженни может вырвать его из мрака и одиночества.

Внезапно мысль о Джении с такой силой пронзила все его существо, что он уже не мог больше оставаться в покое. Он вскочил, сбросив одеяло, и прежде всего подошел к печке, чтобы не дать ей затухнуть, а потом — к окну. Слабый свет тлеющих углей помог ему добраться до окна, ни обо что не споткнувшись, но окружавший его мрак был все так же почти непроницаем, и он различал лишь смутные очертания окна и совершенно черное небо за окном. И снова ему показалось, что глаза его незрячи, и только нервы, кости, кровеносные сосуды дают представление в том, где он и что его окружает. Он чувствовал, как горы теснятся вокруг него, вздымая к небу свои гигантские черные черепа. Кровью, мышцами, суставами ощущал он, как там, куда был направлен его незрячий взор, стремительно падают вниз отвесные склоны навстречу вершинам могучих узловатых дубов, среди которых когда-то с пеньем разгуливали друиды, чей дух царит там и поныне и будет царить из столетия в столетие, не исчезая, не слабея, пока не свалят последнего дерева.

Игра чувств. Игра воображения. Игра фантазии. Роджер подошел и включил свет, резко ощутив потребность изгнать мрак, одиночество, неподвижность дубов и хоровод друидов — не потому, что это было обманом, а потому, что эти образы стали слишком реальны.

Сон был невозможен. Надо говорить, надо нарушить тишину. Но речь, чтобы не стать бессмысленной, должна быть обращена к женщине, любовь к которой стремилась им завладеть. Он быстро схватил блокнот, карандаш, пододвинул стул поближе к свету и к печке. Пиши, пиши, скажи ей все. Пусть наденет очки и прочтет. Наденет свои очки, в толстой черной оправе, которые делают ее еще моложе, похожей на хрупкого котенка в больших очках.