Канада - Ричард Форд

— У тебя девчонка, типа того, есть? — спросила старшая. Она просунула руки сквозь прутья, скрючила пальцы, пошевелила ими. Я слегка отпрянул. Китайская девочка из Форт-Ройала никогда так не сделала бы.

— Нет, — ответил я.

— А зовут тебя как? — спросила младшая.

Я стиснул ладонями руль, поставил ногу на педаль, приготовившись отъехать от ворот.

— Делл, — сказал я.

— Прочь отсюда! Прочь! — закричала монахиня, пересекая широкими шагами лужайку. Талию ее овивал бисерный поясок, большой крест мотался на груди вправо-влево, чистое, словно его отскребли, лицо — рот, глаза, щеки и лоб — плотно облегала накрахмаленная белая ткань.

— Прочь отсюда, мальчик! — выкрикивала она.

Девочки снова оглянулись на нее и обменялись злыми взглядами.

— Убирайся! Что ты здесь делаешь? — крикнула монахиня. Похоже, она думала, что вот-вот случится, если уже не случилось, нечто ужасное.

— Старая блядь, — сказала совершенно обыденным тоном девочка постарше.

— Мы ее ненавидим. Сдохнет, только рады будем, — добавила вторая. Глаза у нее были крошечные, узкие, темные, и, произнеся эти слова, она широко раскрыла их, словно сама себя поразила.

— Делл — в моих краях так мартышек зовут. В Шаунавоне, Саскачеван, — сообщила девочка постарше, не обращая внимания на быстро приближавшуюся монахиню.

Внезапно она протянула длинные руки еще дальше и с дикой силой вцепилась в мое запястье; я попытался высвободить его, но не смог. Она потащила меня к себе, вторая девочка засмеялась. Меня перекосило набок, я упирался в землю всего лишь правой ногой, каблуком ее ботинка, и уже начал заваливаться.

— Не трогай их! — завопила монахиня. Как будто я кого-то трогал.

— А он нас боится, — сказала младшая девочка и пошла от ворот, предоставив той, что постарше, словно приковывать меня к решетке.

Старшая глядела в мои глаза, причиняя мне боль и получая от этого удовольствие. Маленькие обкусанные ногти девочки впивались в кожу моего запястья, как будто пытаясь прорвать ее.

— Отпусти его, Марджори, — крикнула монахиня, почти уж подошедшая к воротам. — Он тебе больно сделает.

Тяжелый подол рясы стеснял ее движения.

Руки Марджори стягивали меня с велосипеда, поднимая повыше, к прутьям ворот.

— Перестань, — сказал я, — это ни к чему.

— А мне хочется, — ответила Марджори, стараясь поплотнее прижать меня к прутьям.

Она явно собиралась что-то со мной сделать. Избить, подумал я. Она была намного сильнее Бернер, да и крупнее тоже. Лицо ее оставалось спокойным, однако большие синие глаза жестко смотрели в мое лицо, а челюсти были стиснуты от усилий. А ведь она младше меня, вдруг подумал я. И почему-то решил: лет четырнадцати.

— Хочу сделать из тебя мужчину, — сказала она. — Или кучу дерьма.

Тут монахиня, наконец добравшаяся до нас, вцепилась Марджори в плечи и потянула ее от ворот, однако девочка меня не отпустила. Монахиня схватила Марджори за подбородок, отвернула ее лицо в сторону.

— Плохо, плохо, плохо, — сердито затараторила монахиня. Губы у нее были бледные, тугие. Черная ряса сковывала ее. Глаза смотрели на меня сквозь решетку. — Зачем ты здесь? — спросила она. Лицо ее начинало багроветь. — Тебе здесь не место. Уходи.

Она оказалась совсем юной девушкой с гладким, чистым, хоть и сердитым лицом. Немногим старше Марджори и меня.

В здании школы зазвонил колокол. Велосипед уже повалился на землю, однако сам я еще не упал. А Марджори с ничего не выражавшим лицом продолжала все больнее сжимать мое запястье. Я подсунул пальцы левой руки под ее пальцы, впившиеся в мою кожу, — на манер стамески. И начал разгибать их один за другим. Причинять ей боль я не хотел. И наконец освободился. Отступил на несколько шатких шагов назад, запнулся о велосипед и рухнул на гравий, ударившись так, что перехватило дыхание.

— Ты кто?

Монахиня свирепо смотрела на меня сквозь прутья сверху вниз. Лицо у нее было чистое, сияющее, яростное. Она крепко держала Марджори за плечи. А та улыбнулась мне, лежавшему на земле, как будто я что-то смешное сделал.

— Как тебя зовут? — спросила монахиня.

— Его Деллом зовут, — сообщила Марджори. — Как мартышку.

— Зачем ты здесь? — спросила, не выпуская ее плечи, монахиня.

— Просто хотел поступить в школу.

Я уже поднялся на колени и казался сам себе нелепым, коротышкой каким-то.

— Тебе в ней делать нечего, — произнесла монахиня с акцентом, которого я никогда еще не слышал. Говорила она быстро, выплевывая в меня слова. В темных плоских глазах полыхал гнев — на меня. — Где ты живешь?

— В Партро, — ответил я. — А работаю в Форт-Ройале.

Девочки уже покидали школьный двор, направляясь к крыльцу и выстраиваясь гуськом, чтобы войти в здание. На крыльце появилась еще одна монахиня, низенькая и коренастая, она стояла скрестив на груди руки. Марджори продолжала улыбаться мне сквозь решетку, но так, словно я казался ей жалким.

— Хочу тебя поцеловать, — мечтательно поведала она. — А ты меня, наверное, не хочешь, да?

— Иди в школу, — сказала монахиня, отпустив плечи Марджори и оттолкнув ее.

Марджори откинула голову назад, театрально развернулась, громко захохотала и пошла к строившимся у школы подругам.

— Извините, — сказал я.

— Чтобы я тебя здесь больше не видела, — приказала юная монахиня. Она покачала головой, приблизила лицо к решетке и наградила меня угрожающим взглядом, дабы я понял, что говорит она всерьез. — Появишься еще раз — позвоню констеблю. И тебя заберут. Запомнил?

— Да, — ответил я. — Извините.

Мне хотелось сказать что-нибудь еще, но ничего не придумалось. Я не знал, что такое отчаяние, однако его-то и ощущал. Юная монахиня уже шла к школе, ее тяжелая черная ряса раскачивалась, освещенная солнцем. Я поднял и развернул на гравии велосипед, сел на него и направился в обратный путь — вверх по холму, к шоссе и к Партро, — и ветер дул мне в спину.

12

Флоренс Ла Блан приехала в Партро на своем маленьком красном «метрополитене» и оставила у двери моей лачуги пухлый буроватый конверт. Прислан он был из Америки, а на тыльной его стороне, внизу, было написано незнакомым почерком: «Передать Деллу Парсонсу». Произошло это через несколько дней после моей велосипедной поездки в школу для сбившихся с пути девочек, — в ту неделю мне предстояло перебраться, поскольку охотников съезжалось все больше, из Партро в Форт-Ройал. Чарли было велено отдать в распоряжение одного из них вторую раскладушку моей хижины, и кто-то (Флоренс, как потом выяснилось) счел, что мне будет «неудобно» спать в одной комнате с незнакомым мужчиной. Чарли, ухмыляясь, заметил, что пожилые пьянчуги-охотники становятся после полуночи «любвеобильными». На третьем этаже «Леонарда» имелась неподалеку от комнат Ремлингера малюсенькая «келья для швабр», в ней меня и поселили. Я мог пользоваться находившейся этажом ниже ванной комнатой, отведенной буровикам и железнодорожникам, а на случай ночной нужды мне выдали белый эмалированный горшок. Если я потребуюсь для исполнения «гусиной работы», Чарли сможет приехать на грузовичке к отелю и забрать меня. Погода становилась все более холодной и ветреной, и потому я был рад, что мне не придется больше ездить на велосипеде в город, спать в продуваемой насквозь лачуге и не видеть ни единой живой души. Покончив с разделкой убитых гусей, я буду возвращаться в «Леонард» и бегать, получая за это чаевые, по поручениям охотников, а ночами околачиваться в баре. Занят я буду постоянно, свободного времени у меня станет куда меньше, зато и на размышления о родителях, школе и Бернер его не останется, — конечно, мысли эти были важны для меня, но все-таки нагоняли тоску.

С Флоренс Ла Блан я до сих почти не сталкивался. Чарли говорил мне, что ей принадлежит в Хате магазинчик открыток, что она вдова, а когда-то была местной красавицей, привольно предоставлявшей свои прелести всем желающим, пока ее муж оборонял в 1941-м Гонконг. Теперь она нянчилась со старенькой матерью. Впрочем, Флоренс была также и художницей, любила выпить в отеле, поиграть в карты в его игорном зале, куда женщин, вообще говоря, не пускали. Отношения с Артуром Ремлингером ее более чем устраивали, поскольку он был красив, благовоспитан и довольно богат, — а то, что он американец, человек замкнутый и годами моложе ее, Флоренс не пугало. Если она уставала от Ремлингера, то просто возвращалась в Хат.

Живя в Партро, я то и дело встречал Флоренс с ее мольбертом в разных его уголках. Однажды на самой окраине, перед зарослями караганы, там, где сквозь них видна была нефтяная качалка и белые ульи, в другой раз на моей улице — Флоренс рисовала трейлер Чарли и его ангар. Лезть с разговорами к Артуру Ремлингеру мне строго-настрого запретили, однако о Флоренс, по-дружески кивавшей мне издалека, ничего на сей счет сказано не было, и я полагал, что волен разговаривать с нею. Опять же, никто другой в Партро не заглядывал. И какой день ни возьми, разговоров с людьми я почти не вел. Если я заговорю с Флоренс, она ничего против иметь не будет, так я считал. А потому, увидев ее как-то раз сидевшей в коричневой блузе и черной матерчатой шляпе на деревянном стуле и переносившей на холст улицу, на которой стояла заброшенная почтовая контора Партро, я направился к ней по траве, росшей между уцелевшими домами, чтобы посмотреть, как пишется настоящая картина, а не просто картинки с пронумерованными цветами, которые, насколько я понимал, подлинными произведениями искусства назвать было нельзя.