Канада - Ричард Форд

— Так…

Она втянула голову в плечи, склонилась к картине, держа палитру наотлет, и коротким большим пальцем с покрытым красным лаком ногтем мазнула по двери почтовой конторы, отчего та приобрела большее сходство с настоящей серой дверью, которую я видел перед собой.

— Это хорошо, — сказала Флоренс и откинулась на спинку стула, пристально вглядываясь в картину. — Сколько я могу судить, ничего веселого в том, чтобы чувствовать себя несчастным, нет.

Она еще раз окинула взглядом свою работу.

— Жизнь вручается нам пустой. И наполнять ее счастьем вынуждены мы сами. — Флоренс вытерла большой палец о коричневую блузу, что явно делала не в первый раз, выпрямилась, не сводя глаз с картины. — Тебе хорошо здесь живется? И хорошо ли жилось в прежних местах? Я никогда не была в Штатах. Не нашла времени.

— Мне нравилась моя школа, — ответил я. А сам подумал: понравилась бы.

— Вот и прекрасно, — сказала Флоренс.

— Вы не знаете, почему мистер Ремлингер держит меня здесь? — спросил я. Неожиданно для себя самого. Просто разговор с человеком, которому я, похоже, был по душе, стал для меня большим облегчением.

Флоренс взглянула мимо мольберта на пустую улицу, тянувшуюся к шоссе, по которому только что прошел второй из двух каждодневных рейсовых автобусов. Потом снова перевела взгляд на картину, покручивая большим и указательным пальцами кисть. Пряди светлых волос уходили от ее шеи вверх, под мягкую шляпу. Между ними проступала большая родинка, за которую, подумал я, должна вечно цепляться расческа Флоренс.

— То есть, — произнесла она, продолжая разглядывать картину, — ты волнуешься из-за того, что он не уделяет тебе никакого внимания?

— Иногда.

Надо было просто сказать «да», потому что это была чистая правда.

— Знаешь, ты по этому поводу не переживай, — сказала Флоренс, окуная кисть в жестянку, стоявшую на мостовой у ее ног. — Люди, подобные Артуру, лишены естественных связей с миром. По ним это сразу видно. Вероятно, ему даже в голову не приходит, что он тебя игнорирует. Впрочем, он очень умен. Учился в Гарварде. Может быть, он считает, что для тебя важно освоиться здесь самостоятельно. С другой стороны, люди же никогда не делают именно то, чего ты от них ждешь. Он оказывает тебе услугу. Возможно, усматривает в тебе прелесть новизны.

Флоренс посмотрела на меня, шаловливо улыбнулась и подняла глаза к небу:

— До чего же я не люблю перистые облака.

И она крест-накрест перечеркнула небо кистью, словно собираясь написать его заново. После чего снова окунула кисть в жестянку, да там и оставила.

Невдалеке погуживал в продуваемом ветром поле нефтяной насос, длинная шея его поднималась и опускалась снова, — гудение это было единственным здесь звуком, не имевшим отношения к природе. Я почти перестал слышать его по ночам, хотя засыпал, как раз в него-то и вслушиваясь.

Я молча стоял за спиной Флоренс. Она нагнулась, положила палитру на мостовую, открыла деревянный «ящик живописца», и я увидел блестящие латунные держатели с чистыми кистями, серебристыми тюбиками краски, несколькими маленькими ножами, белыми тряпками и темными пузырьками, плюс колоду игральных карт с красными рубашками, пачку сигарет «Экспорт А» и маленькую серебряную фляжку. Высоко в небе появилась блестящая песчинка — это самолет шел впереди облачного фронта на восток, и крылья его отражали свет солнца. Когда-то, на авиабазе Национальной гвардии, отец усадил меня в кабину истребителя «Скорпион Ф-89», надел мне на голову пилотский шлем и разрешил поиграть переключателями, притвориться, что я лечу. Интересно, подумал я, что видит пилот этого самолета? Скругление Земли? Сайпресс-Хиллс, реку Саскачеван, Форт-Ройал, Партро, Грейт-Фолс и то, что лежит между ними? И все это с одного взгляда?

— Артур рассказал мне о трудностях, выпавших на твою долю. О твоих бедных родителях и так далее, — сказала Флоренс. Она вынула из ящика темный пузырек, выплеснула содержимое жестянки прямо на Манитоба-стрит, отвинтила колпачок пузырька и перелила из него в жестянку прозрачную жидкость. — Интересная у тебя складывается жизнь, будет что порассказать. Девушкам понравится. Мы любим мужчин с темным прошлым. Мой отец тоже сидел в тюрьме Манитобы. Правда, он, насколько я знаю, никого не ограбил.

Она сунула в жестянку кисть, поболтала ею и снова посмотрела на картину — полностью законченной была на ней только почтовая контора.

— К тому же не исключено, — сказала Флоренс, продолжая отчищать кисть, — что Артур видит в тебе себя самого. Более чистую версию. Я-то тебя таким не считаю. Но с мужчинами это бывает. Люди иной раз говорят или делают что-то, совершенно не понимая почему. А потом сделанное ими начинает влиять на жизни других людей, сами же они принимаются уверять, что, дескать, так они и знали, хотя не знали они, разумеется, ровно ничего. Вероятно, потому твоя мать и отправила тебя сюда. Она просто не знала, что еще можно сделать. И ты оказался здесь. Не унывай на этот счет. Я сама мать. Такое случается. Сколько тебе лет, дорогой?

— Пятнадцать, — ответил я.

— И у тебя есть сестра и она сбежала?

— Да, мэм.

— Как ее зовут?

— Бернер.

— Понятно. — Флоренс опустила жестянку с кистью обратно на землю, вынула из ящика нож и тряпку и принялась соскребать краску с палитры, время от времени протирая ее тряпкой. Ничто в нашем разговоре не походило на любые другие, какие я когда-либо вел. Наверное, и у Бернер, подумал я, где бы она сейчас ни находилась, происходят точно такие же, — разговоры о том, почему все у нее сложилось именно так и что с этим можно поделать. От разговоров со взрослыми, которые не приходятся тебе родителями, пользы всегда бывает больше.

— Как вы познакомились с мистером Ремлингером? — спросил я.

Флоренс прислонила палитру к одной из трех ножек мольберта, на котором стоял холст, мягко отжала кончик кисти белой хлопковой тряпочкой. Чтобы проделать все это, ей пришлось опуститься на колени. Я стоял рядом.

— Ну, это еще припомнить надо, давно дело было. — Она улыбнулась мне. Ветер сдвинул с ее лба матерчатую, из мягкого черного бархата, шляпу, легонько тряхнул незаконченную картину. — Я… познакомилась с Артуром в пятидесятом, в баре саскатунского отеля «Бессборо». У меня был тогда близкий друг, французский художник. Акварелист. Жан-Поль или Жан-Клод. Мы пошли на футбол, который мне всегда страшно нравился. Потом он на меня разобиделся — я что-то не так сказала — и ушел. А Артур как раз сидел в баре. Светловолосый, красивый, изысканный, хорошо одетый, умный и немного чересчур эксцентричный для его лет, но несомненный джентльмен, хоть отчасти и замкнутый. Очень интересные драматические достоинства. К тому же он казался раздосадованным, скучающим и пребывающим не в своей тарелке — вернее, в некотором замешательстве, — а это всегда нравится женщинам. Он по какой-то причине жил здесь и никак не мог понять, чему себя посвятить. С деньгами у меня было худо, на дорогу до Хата не хватало. Мне требовалось доехать на красном автобусе до Свифт-Керрента, а там пересесть на другой. Однако у Артура была хорошая машина, «олдсмобил». Он еще не стал тогда владельцем отеля. Просто работал в нем. Ну и все. Как я сказала? В пятидесятом? Ему было двадцать с чем-то лет. Я была немного старше. И стройнее, чем сейчас. Мама в то время еще работала в «Лепкес». А меня ждал дома сын — он теперь в Виннипеге живет. Вот тебе история моей жизни. В красках.

Флоренс еще раз улыбнулась мне и снова занялась укладкой своих принадлежностей в ящик, пальцы ее перебирали, поблескивая красными ногтями, его содержимое. Я попытался создать из ее рассказа более четкий портрет Артура Ремлингера, приспособить услышанное к человеку, с которым встречался лишь несколько раз. Не получилось. Ясно увидеть его я не смог, даже тогда.

— Мне скоро придется в Форт-Ройал переехать, — сказал я, хоть и не собирался ничего говорить, поскольку задавал вопросы, а она на них отвечала.

— Что и было моей блестящей идеей, — сказала все еще стоявшая на коленях Флоренс. — Артур считает, что тебе и здесь хорошо, в твоем маленьком бунгало. Я понимаю, жить здесь совсем одному интересно. Очень романтично. Но когда понаедут охотники, это место станет неподходящим для тебя. Присматривать за тобой по-настоящему я не могу, но могу хотя бы попробовать сделать так, чтобы мне было известно, как ты и что. Твоя мать сказала бы мне спасибо за это.

Что правда, то правда. Я был уверен, мама знала: со мной случится что-нибудь в этом роде; кто-то заметит меня, поймет, что я чего-то стою, и не захочет терять. Я вообще не думал, что человек, чего-либо стоящий, может затеряться навсегда, даже если он не в состоянии рассказать о себе все — почему он оказался там, где оказался, и так далее.