Гибель Помпеи (сборник) - Василий Аксенов

Как видите, читатель, в американской аудитории есть некоторые странности по сравнению с нашей отечественной, но странности эти небольшие, а в основном люди как люди и внешним видом не особенно от наших отличаются, только, конечно, брюки на них американские.

Теперь – анкета. За несколько дней до вылета из Москвы пришла мне в голову счастливая идея – пустить среди своих друзей анкету. Звучала она приблизительно так:

«Каждое новое произведение – это новая реальность, новое тело в пространстве. Как из ничего возникает нечто?

Каким образом в спокойной и пустой атмосфере вдруг появляется «неопознанный летающий объект» новой прозы?

Что Вас обычно толкает к перу – мысль или эмоция?

Что возникает прежде: стиль, интонация или герой, замысел, идея?

Согласны ли Вы с тем, что при смысловом побуждении приходится собирать то, из чего при чувственном начале выбираешь?

Какова мера факта и вымысла в Вашей прозе и как трансформируется в ней Ваш личный жизненный опыт?»

Словом, вопросы касались довольно тонких субстанций. Я снова пошел на хитрость, взял то, что интересовало меня самого, и так получилось, что психология творчества прозаика стала главным предметом моих лекций.

Я волновался – а интересны ли будут американцам наши профессиональные размышления? Оказалось – попал в точку! Слушатели мои были увлечены спором, который развернулся перед ними при помощи этой анкеты.

Прежде всего их привлекло разнообразие мнений, столкновение различных, порой полярных точек зрения. В силу различных предубеждений (всем нам понятно, откуда они взялись) американцы знают лишь то, что мешает развитию нашей литературы, но далеко не всегда понимают то, что вдохновляет нас и зовет не оставлять своих усилий.

Трудности наши – в силу также предубеждений – очень часто преувеличиваются. Однажды я читал на лекции один из рассказов Трифонова и говорил на его примере об интуитивной прозе, о том, что читатель здесь призывается в соавторы и становится (при известном, конечно, усилии) участником творческого акта, вроде слушателей на джазовом концерте. После чтения один паренек печально сказал:

– Как жаль, что такой замечательный рассказ нельзя напечатать в Советском Союзе.

Пришлось показать книгу, по которой я читал и тираж которой был сто тысяч экземпляров.

Та же самая история произошла и с моей собственной иронической прозой. Говоря об этом жанре, я читал студентам некоторые злоключения Мемозова из «Литературной газеты», а они, как оказалось, полагали, что это «подстольная литература».

Даже студенты-русисты, прекрасно знающие литературу XIX века и авангардные поиски первой четверти XX, очень плохо знакомы с сегодняшним днем нашей живой прозы. Анкета давала мне возможность и для информации.

Итак, с каждым днем мы все лучше понимали друг друга. Я забывал порой о том, что я читаю лекции где-то за двенадцать тысяч километров от дома перед какими-то там американцами, и предлагал рассуждать вместе, потому что и мне самому был крайне интересен предмет спора «как из ничего возникает нечто?», потому что нельзя в этом деле найти никаких научных истин, ничего неоспоримого, и это как раз замечательно, а ценность всего этого дела состоит лишь в шевелении мозгами.

Вот пример монодиаполилога в седьмой аудитории Банчхолла, дверь которой была всегда открыта на галерею, в условный воздух зимнего сада.

– Когда вы говорите «из ничего», вы, должно быть, не имеете в виду полнейшую пустоту? Конечно. Катаев прав – ведь пустоты не существует, ведь мир же материален. Вы помните, он приводит надпись на памятнике Канту, появившуюся сразу после взятия Кенигсберга: «Теперь ты видишь, Кант, что мир материален». Однако мне кажется, что у господина Катаева сквозь продуманный материализм просвечивает стихийный идеализм… Но почему же? Ведь фантазия художника – это тоже реальность. Фантазия, быть может, не менее реальна, чем шелест листвы. Простите, но это более таинственное явление! Более или менее, не правда ли? Вы шутите, сэр? О нет, я иногда полагаю, что реальные явления, окружающие нас, такие, как закаты, течение рек, камни, птицы, песок, не менее таинственны, чем фантазия. Здесь упоминается также ю-эф-оу,[29] то есть «неопознанный летающий объект». Вы ведь знаете, что существует гипотеза, по которой UFO – это знаки или тела, проникающие к нам из иного измерения. Одной талантливой поэтессе и не менее талантливому прозаику кажется, что наши сочинения уже существуют в мире, и даже без нашего участия. Художник лишь называет еще неназванное, он проникает в иное измерение и называет прежде невидимые тела, дает им форму, цвет и звук. Он подменяет ими жизнь, по мнению некоторых. Литература не всегда этична. Иногда она дурачит и подменяет собою жизнь. Литература XIX века заменила сам XIX век. Кто согласен? Я согласна! Я не согласен, мы не согласны! Я полагаю, что предметы искусства не подменяют жизнь, но становятся в ней новыми телами, то есть украшают жизнь и раздвигают ее границы.

Увы, они теряют часть своей таинственности, не так ли? Совершенно верно или наоборот – правда? Быть может, названные, они становятся еще более таинственными? Кто сказал, что названные нами предметы менее таинственны, чем неназванные? Вы называете небольшое существо с длинной шерстью, хвостом и круглыми глазами cat, мы называем это существо кот, но разве менее таинственным становится это пушистое существо от названий? Нам (еще, пока) не под силу проникнуть до конца в истинную суть предмета – в этом и есть главное мучение искусства…

Каждый день Неопознанный (может быть, Летающий) Гений добавлял к своей поэме на бетонном заборе новую строфу. Однажды ночью я заметил, что буквы светятся в темноте. Последняя строфа выплывала из густого воздуха слово за слово и ложилась на бетон:

Человечество, я люблю тебяза то, что ты пишешьсветящимися красками на заборео том, как ты любишь себяи как ты себя ненавидишь,как будто никто ничего не знает…Человечество, я тебя…

Typical American Adventure

Part III

Двадцать четыре часа в сутки нон-стоп

Быть может, на маршруте «отсюда в вечность» они и пролетели бы всю пустыню Невада без остановки, если бы вдруг на горизонте не запылал раскаленными до ярости углями игорный город Лас-Вегас.

Пилота, видимо, начали мучить рефлексии. Вначале он резко задрал нос самолета, как бы уходя от соблазна повыше, потом дернулся вправо, влево и наконец, словно отбросив все сомнения, гикнулся вниз.

«Ну вот и прибыли! Крышка!» – подумал Москвич, глядя, как несутся на него пустынные улицы призрачного города и вся бесшумная, но ослепительная конкурентная борьба мировых фирм бензина, алкоголя, табака, парфюмерии, костром полыхающая в сердце Невады. «Крышка», однако, оказалась просто крышей гигантского здания. Пилот приземлился точно на три точки, но потом, видимо не рассчитав дистанции торможения, стал валить одну за другой античные статуи, которыми крыша была в изобилии украшена.

Когда Москвич очнулся, он увидел над собой беломраморное изваяние чего-то величественного. Оказалось, что они стоят у подножия скульптуры Цезаря. Он оглянулся – кто же держит его под белы руки? Оказалось, что держат две мускулистые девицы в шлемах легионеров и в коротких римских туниках. Третья «римлянка» стояла перед ним, предлагая на подносе ключ, рюмку коньяку, счет за рюмку, а также какую-то таблицу, как впоследствии выяснилось, игру «кено».

Наивный Москвич предположил было, что он преодолел так называемый time warp[30] подобно герою Курта Воннегута Стони Стивенсону и сейчас действительно находится в Древнем Риме. «Что же, – с некоторой тоской подумал он, – выходит, мы и Древний Рим задним числом облагородили, а на деле, значит, безвкусица?»

Тут повернулась в дверях дворца какая-то система зеркал, и Москвич увидел в зеркале самого себя, мускулистых девиц, за ними строй фонтанов, за фонтанами огромный бескрайний автопаркинг и понял, что он все еще в современной Америке. Наконец и название дворца увидел на огромной вывеске:

Перед ним явился Босс из Топанга-каньона, его недавний пилот. Он был уже в тоге римского патриция и с лавровым веночком на седых кудрях. Любезно и многообещающе улыбаясь, он приглашал Москвича последовать за ним внутрь цезарских чертогов. Без всяких колебаний – вот ведь что делает с людьми «пограничная ситуация»! – Москвич направился вслед за Боссом и через секунду попал – в капитализм! Да-да, в тот самый классический «мир чистогана», именно такой капитализм, какой представлялся ростовскому домушнику, капитализм, где

Девочки танцуют голые,А дамы в соболях,Лакеи носят вина там,А воры носят фрак!

Бесконечный, как преисподняя, зал открылся взору. Тысячи людей были там. Они играли на сотнях игральных автоматов, тянущихся правильными рядами, словно станки на заводе. Ближе к центру открылись огромные пространства с зеркальными потолками, в которых отражались зеленое сукно десятков игральных столов, катящиеся рулетки, бесчисленное множество человеческих рук, снующих, трепещущих, неподвижных, предлагающих, приглашающих, вызывающих, просящих… головы же сливались в одну массу, похожую на сгустки какой-то глубоководной, может быть даже и одушевленной, протоплазмы.