Киммерийская крепость - Вадим Давыдов

— Дарья звонила, — пробурчал заспанный Шульгин, когда он вошёл. — Раз сто. Как там всё? В цвет?

— Выучил, — усмехнулся Гурьев.

— С тобой и не то ещё выучишь, — отпарировал Денис.

Раздался низкий звук зуммера «Касатки». Гурьев снял трубку:

— Слушаю, Гурьев.

— Гур! — он услышал, как девушка громко вздохнула, переводя дух. Слышимость в «Касатке» была отличной. — Гур. Слава Богу. Ты… не ранен?!

— Да тьфу на тебя, — рассердился почти натурально Гурьев. — Какие ещё ранения?! Тоже мне, Верден, штурм Перекопа. Ложись-ка ты спать, дивушко. Я завтра заеду. Мне, видишь ли, тоже иногда поспать требуется. Все вопросы задашь мне завтра. Договорились?

— Нет. Ты не договариваешься – ты приказываешь, — грустно сказала девушка. — А я – слушаюсь и повинуюсь.

Пока, подумал Гурьев. Это – только пока.

— Но главное – ты жив. Всё остальное можно потом. Спокойной ночи, Гур. Я тебя очень люблю. И Арон Самойлович с Брайной Исааковной тебе привет передают. И Дина. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, дивушко.

Сталиноморск. 16 сентября 1940

Гурьев разрешил себе поспать на час больше – подъём не в пять, как обычно, а в шесть. Окончательно проснувшись, позвонил Широковой:

— Сегодня заканчивается твой больничный, Танечка, — с некоторой доли издевки сказал он в мембрану микрофона. — Приходи на работу, всё, в общем, закончилось. Новая метла, что вместо Коновалова, ещё по тебе пройдётся крупным наждаком, но ты не волнуйся – добрый волшебник товарищ Гурьев держит руку на пульсе событий.

— Яшенька…

— Всё-всё, слюни и сопли – это потом, при случае. Давай, займись делом. Я в школе до трёх сегодня. Целую ручки, — он повесил трубку, не дожидаясь окончания Татьяниных излияний.

Едва он переступил порог Ароновых хоромин, Даша кинулась ему на шею:

— Гур! Гур…

— Ну, ну, — он тихонечко отстранил девушку, покачал головой, улыбаясь. — Не надо из меня героя делать. Не надо. Всё, в общем, нормально.

— А Ферзь? — тихо спросила Даша.

— Какой ещё Ферзь?!

— Гур. Я знаю. Что с ним?

— Он там, где ему следует быть, — спокойно и бестрепетно глядя в глаза девушке, ответил Гурьев, вспоминая, как знакомо дрогнули в ладонях рукояти Близнецов. — И это всё, что тебе следует знать. Пожалуйста, дивушко. Пожалуйста.

— Ты убил его. Приговорил – и убил, — ответила Даша. — Я знаю. А ты знаешь, что чувствует человек, когда из-за него погибают люди? Ведь ты знаешь это, Гур. Правда?

— Знаю, дивушко. Если тебе станет от этого легче, знай: я убил его в бою. Не безоружного. И то, что я убил, давно, очень давно, не было человеком. Тебе не о чем переживать – это правда. Я никогда не лгал тебе – не лгу и сейчас.

— Не лгал – но и всей правды не говорил.

— Никто не знает всей правды.

— Никто, — согласилась Даша, опуская голову. — Никто. Это же ужас, Гур. Ты. И ещё – столько людей. Вокруг меня. Из-за меня. Что же будет, Гур?! Как же я смогу вам всем это вернуть?! Отплатить?! Разве я смогу?!

А ведь это – только начало, подумал он. Только начало. И проговорил, беря в ладони Дашино лицо:

— Я тебя научу, дивушко. Обещаю.

Около часу дня в школе появился недоспавший, но деятельный и озабоченный, Шугаев. Маслаков, увидев, как тянется перед Гурьевым человек в форме лейтенанта госбезопасности, похоже, осознал, что конец света в одной, отдельно взятой, местности, уже наступил, — выражение морды на заднице, во всяком случае, было именно таким. Что же касается всех остальных – их, вероятно, и появление наркома товарища Меркулова с докладом не слишком-то удивило бы. Гур Великолепный – что ещё к этому добавишь?!

— Вы напрасно так бегаете, Анатолий, — мягко укорил Гурьев лейтенанта. — Вы учитесь связью пользоваться. Позвонили бы – я бы зашёл.

— Да вы что, Яков Кириллович, — запротестовал уполномоченный. — Да мне вас и тут беспокоить неловко! И вообще, на машине же я…

— Вот в школе меня как раз и не нужно беспокоить, — улыбнулся Гурьев, возвращая лейтенанту папку с просмотренными и подписанными протоколами. — Дети уже меня и так на руках носят, а после столь явно обозначенного пиетета доблестных органов к моей персоне совсем с катушек съедут. Так что если какие вопросы – звоните, телефон знаете.

— Я вас ещё что спросить хотел, Яков Кириллович, — сказал Шугаев, прикрывая ладонью растягиваемый зевотой рот. — Извиняюсь. Не выспался… Насчёт гражданки Широковой с кем можно переговорить? Она же тут работала?

— Что значит – работала? — Гурьев, чувствуя, как поднимается адреналиновая волна, воткнул в лейтенанта взгляд, от которого у Шугаева волосы зашевелились на голове. — Что с ней?!

— Так… У подъезда… Часов девяти около…

Кто, кто ещё, в бешенстве подумал Гурьев. Я уже предупреждал – не сметь касаться моих женщин. Я предупреждал – или нет?! Я ничего не почувствовал. Ничего. Я ничего не чувствую. Не чувствовал к ней – поэтому?! Поэтому. Я виноват. Я.

— Подробности.

— Так мне буквально перед отъездом к вам доложили же. Коновалов фамилию назвал, я потому и сопоставил… Ножевое ранение в шею, Яков Кириллович, — успокаиваясь, договорил Шугаев. — Летальный исход – без вариантов. А Вы…

— Свинцов, — Гурьев зажмурился на миг. — Свинцов. Ферзь. Из преисподней достал, нежить. М-м, — он схватился за щёку, как от внезапной зубной боли. — Поднимайте людей, Анатолий. Всех, всех, милицию, моряков тоже, автобусная станция, вокзал, пристань, — не мне вас учить. Быстро, быстро.

Шугаев подорвался было бежать исполнять – к машине, но Гурьев остановил его – как арканом:

— «Касатка» в кабинете физкультуры, — тихий, тихий как всегда, голос. — Учитесь работать со связью, Анатолий. Невозможно быть сразу везде. Идите за мной.

Завадской ничего – пока – не сказали. Даша сидела напротив Гурьева на шульгинском диванчике, комкая в пальцах совершенно сухой платок, — осунувшаяся, с заострившимся носиком, только на скулах румянец пятнами горит, и – ни слезинки не проронила, глаза сухие, чёрные.

— Дивушко, — мучаясь от невозможности найти нужные, единственные слова, проговорил Гурьев. — Ну, перестань. Перестань. Пожалуйста.

— Из-за меня. Всё – из-за меня! Никогда, никогда не прощу. Никогда.

— Даша. Ну, хватит же. Хватит.

— Это всё из-за меня. Из-за меня. Это я, я во всём виновата. Я должна была умереть, Гур. А ты – ты меня спас, — а скольких не спас, пока меня спасал?! Гур, Гур, что же это такое?!

— Это цена, — он заслонился ладонью, не давая Даше встретить его взгляд. — Его поймают. Я обещаю.

— Что? Что это изменит?! Даже если ты его накажешь… Убьёшь?! Ничего. Ничего, Гур. Совсем ничего… Я не смогу расплатиться. За всё – вот за это?! Не смогу, не смогу…

Сможешь, подумал Гурьев. Сможешь, дивушко. Кажется, я уже знаю, как.

— Тань… Татьяна… Савельевна. Как же так?! Я на неё… злилась. Я… Гур. Ей там… холодно?

— Я не знаю, Даша. Не у кого спросить. Никто ещё не возвращался с той стороны. По-моему, там вообще ничего нет. Ничего – совсем.

— А ты… не чувствуешь?

— Нет.

— А можно… Пусть её оденут… Потеплее. Я знаю, я знаю. Ужасно глупо. Можно?

— Всё, что велишь, дивушко.

— Велю? Как это – велю?!

— Потом. Потом. Не сейчас. Что мне с ним делать?

— С кем?!

— С этим. Ты знаешь.

— Гур? Ты что?! Как я могу?!

Царь – это суд, подумал Гурьев. Вот сейчас мы и проверим. Прямо сейчас.

— Представь, что можешь. Представь, что тебе даровано свыше такое право. Тебе – и никому больше.

— Ты… Это… По-настоящему?

— Да. Я жду твоего решения.

— И сделаешь, как я скажу?!

— Да. В точности, как повелишь.

Даша, опустив голову, долго молчала. Потом Гурьев услышал её голос:

— Я хочу посмотреть ему в глаза. Если я увижу в них смерть – он умрёт. Если нет – пусть… не знаю. Есть же… закон?

Нет закона без царя, усмехнулся про себя Гурьев. Нет царя – нет закона. Нет суда. Ничего нет. Хаос, произвол, смерть. Нельзя больше это терпеть. Положить конец этому. Как можно скорее.

— Закона нет, дивушко, — тихо произнёс он. — Есть ты, он и мой меч, готовый исполнить твою волю. Всё. Больше – ничего.

— А я не могу… отказаться?

— Нет. Право – это обязанность. И обязанность – это право.

— Хорошо.

Гурьев с изумлением увидел, как Даша вдруг успокоилась. Сразу, почти мгновенно. И в ту же секунду зазвонил телефон.

— Слушаю, Гурьев.

— Взяли, Яков Кириллович, взяли! — голос Шугаева звенел торжеством и азартом погони. — Взяли, прямо с поличным, можно сказать. Ну и подонок же, ну и подонок! Такой… аж прикоснуться противно!

Надо было убить его ещё там, на пляже, подумал Гурьев. Интересно, почему я этого не сделал? Черти всё путают. Всё и всех. Даже меня.

— А вы и не прикасайтесь особенно, Анатолий, — спокойно посоветовал Гурьев. — Используйте спецкабель – и не прикасайтесь. Я сейчас буду.