Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

На церковные службы люди приезжают на машинах, хотя приходят, конечно, и из близлежащих домов.

Я иногда заходил сюда с Асей – церковь от нас недалеко (пешком минут двадцать). За те годы, что мы тут живем, священник из молодого смешливого парня с живыми глазами превратился в благообразного батюшку, впрочем, главных своих жизненных качеств, видимо, не растерял – церковь обустроена прекрасно, и отнюдь не методом народной стройки, а цивилизованно, тихо, спокойно; выстроились рядом с ней и помещение для воскресной школы, и церковная лавка, в полном порядке железная ограда, на Рождество и Пасху, бывало, церковь подсвечивали цветными прожекторами, ставили даже механических светящихся оленей, с голубыми лампочками в рогах, каких-то ледяных ангелов, с трубами и крыльями, включали церковные хоралы через динамики, ну и все такое прочее.

Мы в своем коттеджном поселке живем как бы на горке, и с этой горки церковь очень хорошо видна. Со своими голубыми куполами и белыми стенами, она вся буквально как на ладони. Шоссе, стриженые по осени огромные поля, туман и морось осени, домики вдоль дороги, даже огромная свалка на заднем плане – все как-то украшается и оживляется этой церковью, она центр пейзажа, прежде всего, а уж потом культовое сооружение.

* * *

Вдруг я вспомнил про Игоря Якименко, как однажды встретил его в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот. Он стоял в длинной очереди на исповедь. Увидев меня, Игорь в полумраке как-то весь осветился своей вечной блуждающей улыбкой.

Я кивнул ему и быстро вышел. Сам на исповедь тогда не пошел. Чего вдруг я его вспомнил?

Он жил тогда в районе метро «Аэропорт», в старой родительской квартире. Или – может быть – в коммуналке в Богословском переулке? А может, в то время он жил на Пятницкой, вместе с Машей А.? Какой же это был год?

Вообще на исповеди я был в своей жизни всего один раз, в храме Новоспасского монастыря, и воспоминания остались смутные и стыдные – я что-то пробормотал, глядя в пузо священнику, и быстро пошел вон, ничего не испытав, кроме этого стыда. Если ты (практически весь) состоишь из чувства вины, что именно нужно выбрать для раскаяния? Гордыню? Да нет, я вообще не гордый и не заносчивый. Чревоугодие или пьянство? Это ж вроде мелочь. Злые мысли? У меня их нет. Уныние? Да, вот это. Но как говорить об этом унынии и об общем страхе жить – с совершенно незнакомым человеком?

* * *

Медленно я дошел до конца поселка.

Осталось пройти еще метров пятьдесят по шоссе. И шоссе, и церковь за поворотом – все было окутано этой праздничной, светло-серой и сырой тишиной. В церкви не горели окна, на шоссе не ездили машины, и вообще показалось в какой-то момент, что я не иду, а как-то вроде плыву в прохладной невидимой воде, – и ровно в тот момент, когда я переходил через дорогу, мимо проехала какая-то страшная фура и забрызгала меня жидкой грязью, вернув к реальности.

«И чего я туда иду? – подумал я. – Ася, конечно, как всегда права».

…Церковь была вроде пуста, но открыта. Я вошел внутрь. Здесь вообще никого.

Снял ушанку с головы, оглянулся вокруг, подошел к одной иконе, к другой – и встал, не зная, что делать дальше.

Свечная лавка была закрыта, поэтому поставить свечку я тоже не мог и решил уже двигаться назад – цель прогулки была достигнута.

«Все-таки хорошо, что я сюда зашел, – с каким-то облегчением подумал я. – У прогулки должна быть цель». Это когда-то говорил покойный Серега Кушнерев.

И в этот момент я увидел старушку. Старушка двигалась ко мне неожиданно резвым шагом. Лицо ее выражало какую-то сложную мысль.

Я ее тут раньше, конечно, видел. Она убиралась, мыла пол, по-моему, даже иногда подменяла продавщицу в лавке, складывала в картонную коробочку свечные огарки, иногда тихо разговаривала с прихожанами, объясняя им, когда будет служба и куда ставить бидончики для святой воды.

«Сейчас ругать меня будет, – подумал я. – Что-то, видать, я не так сделал».

Однако старушка ругать меня не стала.

– Мил человек! – звонко произнесла она, буквально уже нагнав на пороге церкви. – Мил человек, подожди! Возьми вот…

В руках она держала магазинный пакет с пшеном и коробку дешевых пряников.

Я оторопел.

– Возьми, возьми… – совала она мне их в руки. – Вот скушаешь.

Возникла пауза. Я быстро отступил на шаг. Старушка вглядывалась в меня внимательно и пыталась разглядеть что-то (лампы в церкви не горели, свет был с улицы).

Вдруг я понял, что лицо у старушки очень молодое и смотрит она на меня живыми ясными глазами.

– Спасибо, не надо… – сказал я.

– Не возьмешь? – ахнула старушка.

Я молчал.

Между тем она как-то бочком, незаметно продвигалась ко мне. Она упрямо протягивала мне пшено и пряники, а я пятился и отодвигался. Эти танцы продолжались еще некоторое время, пока она не устала окончательно.

Смотрела она теперь на меня как-то жалобно и скорбно, и мне стало стыдно.

– Спасибо, правда, мне не надо… Отдайте кому-нибудь еще… – тупо пробормотал я.

Старушка застыла.

В последний раз я помотал головой и вышел из церкви. За мной хлопнула дверь.

Уже почти стемнело. Ранний январский вечер опускался на землю. Зажглись окна в поселке.

Люди садились за стол к раннему ужину после рождественской ночи, наливали водки, вина, хотели хорошо и торжественно завершить этот зимний день, и только мы со старушкой провожали его с некоторой тоской в душе.

Я торопливо шел назад, и внутри у меня вырастало какое-то странное ощущение.

* * *

В девяностые годы Якименко, как мне кажется, всерьез воцерковился. Мама его купила большой дом под Сергиевым Посадом (бывшим Загорском), и там на участке в маленьком домике он и жил. Ездил в Лавру иногда, дружил с местным священником, много разговаривал с ним. Впрочем, точно я не знаю.

Еще я вспомнил, как он пришел к нам в «Огонек» за какой-то справкой из бухгалтерии или, может быть, за гонораром. Стоял в коридоре со своей новой девушкой – оба они были в валенках, в зимних овчинных тулупах. Проходящие мимо сотрудники на них недоуменно смотрели. Якименко опять улыбался – эта постоянная улыбка, или, верней, какая-то готовность улыбки всегда меня гипнотизировала. Я подошел, пожал ему руку, что-то ему сказал – но он молчал. Вблизи я почувствовал его напряжение. Как будто он вернулся в свою старую жизнь по необходимости, и ему было от этого нехорошо.

Когда Игорь умер, мы приехали на кладбище, Ася, Фурман, Валя Юмашев, но только уже