Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

– Ладно, тогда выключи совсем.

Однажды он пришел в гости в Чертаново и, бережно развернув платок, достал два длинных кривых клыка, которые ему только что вырвали, причем он настоял, чтобы под общим наркозом.

Он ими почему-то гордился. Этими желтыми клыками.

– Ты их всем показываешь? – недоуменно спросил я.

– Слушай, – невпопад ответил он, – а водка у тебя есть?

Я принес водку и налил ему в стакан (рюмок не было). Он отхлебнул огромный глоток и стал полоскать ею рот, потом горло.

– Рррр, – рычал он.

Потом проглотил водку.

Я смотрел на него с невольным ужасом. Игорь захохотал, а вместе с ним и я.

Когда у него болело горло, он всегда так делал.

Я не помню ни одного нашего разговора точно, как будто бы он всегда хотел меня о чем-то спросить и спрашивал, а я не понимал смысла вопроса и отвечал невпопад.

* * *

…Якиш никак не мог понять, чем ему заниматься в жизни, это продолжалось довольно долго. Писал сценарии для документального кино. Переводил с французского Барро, Кокто, театральных людей, он обожал французский язык, тратил на это месяцы, годы – но он ведь не был профессиональным переводчиком и делал эту тяжелую работу для себя, просто в стол.

Сотни страниц. Месяцами, годами.

Фурман нашел для меня в своем архиве маленький листочек с его юношескими стихами, нацарапанными его ужасным почерком:

Ты свеча, ты будто сгоришь поутру

Воск стекает как пот по лицу

Если за ночь на этом пиру

Вдруг прошепчут тебе – я люблю

Ты огнем обожжешь эти губы

И узнаешь, как они любят

Ты свеча, ты горишь на ветру

На день рождения он подарил Фурману страничку напечатанного на машинке текста:

Саша один из тех людей, который повлиял на состав моей крови. Я вижу улыбку между усами и бородой, когда он читает эту фразу, и я его люблю.

Если бы я был собакой, то на роль хозяина я выбрал бы три кандидатуры: мама, А. М. и Саша.

Я думаю, что тогда я бы отучил Сашу от сверхзадумчивости и «рефлекторности», которые по отношению к мужчинам проявляются в сверхзанудности, а по отношению к женщинам в мягкой ироничности. Мрачная личность. Я бы учил его всем собачьим премудростям любить и быть любимым…

Он переписывался с разными людьми по-французски, с Жаком Кусто.

Однажды я спросил его: а зачем ты пишешь эти письма Кусто? В чем смысл?

Игорь удивился вопросу и сказал: «потому что я хочу в кругосветное путешествие». Но Кусто внезапно умер. А так шансы были, наверное.

Потом он встретился с Юрисом Подниексом, благодаря своей внештатной работе в «Огоньке». Они стали вместе делать фильм о неформалах, о перестройке и гласности, потом этот многосерийный фильм показали на BBC. Хиппи и панки, диссиденты и ловившие их милиционеры, художники и музыканты, проститутки и воры – вся эта «внутренняя Москва», Москва, похожая на перебродивший сок, в то время была хорошо ему известна.

Но, как выяснилось, и эта встреча была неудачной – Подниекс вскоре погиб. Жизнь латвийского документалиста оборвалась, как затертая кинопленка: раз – и на экране вместо кадра какое-то белое шипение и странные тени.

Потом у Игоря начались сильные припадки, после которых он долгое время должен был отлеживаться, отсыпаться. Говорили, что эпилепсия.

Это я знал от Фурмана. (Добавление от него, от Фурмана: «Однажды, очнувшись после внезапного эпилептического приступа в электричке, он обнаружил себя на какой-то станции – без денег и документов. Он смог вспомнить мой старый телефон на Саянской (номер был простой: 300-04-34), дозвонился до моей мамы, которая дала ему мой новый номер, и приехал в валенках на босу ногу к нам на “Профсоюзную”, чтобы я на всякий случай записал ему еще чьи-нибудь телефоны».)

Я вспомнил вдруг, как Достоевский описывает припадок у князя Мышкина. Перед припадком падучей болезни князю всегда становилось хорошо. Не просто хорошо, а его настигало практически райское блаженство. Он видел смысл и красоту в любом пейзаже, в любом человеке. Во всей вселенной. Каждое лицо казалось ему красивым и добрым.

Каждого хотелось расцеловать.

А потом он падал, и его начинало трясти. Обратная сторона болезни – непонятные окружающим приступы агрессии, злости. Таким Игоря я представить себе не могу.

* * *

Мои личные стыдные нелепые случаи – за всю жизнь – слиплись в какой-то огромный ком, сначала мягкий и бесформенный, потом более плотный, детали стали неразличимы, стыд постепенно проходил, острота исчезала, потом ком становился все меньше.

Я знаю, что вспомню их все, когда буду умирать. Вот этот, с хорошей старушкой, наверное, был одним из последних. А может, много их еще впереди.

Для Якименко это было совсем по-другому. Стыдные нелепые случаи освещали его жизнь ярким белым светом. В них, как в капле воды, отражалась эта странная улыбка бога. А на лице у Якиша я видел лишь отражение этой улыбки. Как лампа накаливания – эти стыдные нелепые случаи горели, освещая череду его дней ярким смыслом. Он всегда как будто знал, как будто что-то чувствовал – чего не знали и не чувствовали все мы.

* * *

Я отряхнул снег и вошел в дом.

– Ну как твои успехи? – спросила Ася.

– Ну как тебе сказать… – ответил я. – Там была одна старушка, знаешь, которая в церкви помогает.

– То есть церковь была открыта? – с недоверием спросила Ася.

– Ну да. Она там убиралась, что ли. И знаешь…

Я ей все рассказал.

– Ну что же ты! – воскликнула она. – Бедный, бедный мой дурачок. Ну взял бы…

– Да я как-то не сообразил, – сказал я и вдруг заплакал.

– Ну вот только этого не надо! – сердито сказала Ася. – Иди выпей воды, пожалуйста.

Я пошел к шкафчику, взял стакан, налил воды и долго ее пил.

Детокс

В эту австрийскую клинику я попал случайно, благодаря одному своему другу, у которого, если говорить на советском сленге, «была горящая путевка», ну то есть с путевкой ничего такого не было, она не горела, не дымилась, но все же пропадала – и я поехал вместо него.

Ехать я совсем не хотел. Мысль о принудительном голодании меня совершенно не грела. В жизни и так не очень много радостей.

Анализировать свой организм слишком подробно тоже желания не было – мало ли чего они там найдут? Лучше спать спокойно.

Ну и так далее.

«Я вообще ленив и нелюбопытен», – угрюмо думал я, пересаживаясь в Мюнхене с самолета на такси,