Битва железных канцлеров - Валентин Пикуль

Хотя Бисмарк и заявлял, что Германия «сыта», но сытой он ее не сделал. Кризис лихорадил берлинскую биржу, на фабриках увольняли до половины рабочих, пролетариат объединялся для борьбы, и Мольтке советовал разрубить все невзгоды одним ударом меча – по Франции… Железный канцлер вступал в кризис, как и страна, лежавшая перед ним. Он рассчитывал, что Франция надолго погрязнет в моральном упадке, униженная и ограбленная, но французы так быстро расквитались с контрибуциями, что это Бисмарка потрясло не меньше Парижской коммуны! Франция показала ему наглядно, что в ее народе много здоровой силы и боевого задора. Выплачивая по германским векселям, французы словно бросали веселый вызов судьбе.

Петербург открыл новый 1874 год манифестом о введении в стране всеобщей воинской повинности. «Россия, – как сказано в старом циркуляре Горчакова, – сосредоточивалась». А портфель с иностранными делами Франции получил герцог Деказ, сразу же «обворовавший» русского канцлера: «Франция сосредоточивается!» – возвестил Деказ миру.

– Неужели, – переживал Бисмарк, – мне так и не удалось законсервировать слабость Франции до тысяча девятисотого года? Необходимо крутое решение… Думай, канцлер, думай!

Синие вьюги заметали Россию, морозы с ноября держались такие, что даже во рту леденило зубы, и каждый, в ком билось русское сердце, радовался ядреной и здоровой матушке-зиме.

Новый год начался неудачно: на Невском, когда лошади вдруг понесли, Горчаков выпал из саней, разбив бок о фонарную тумбу; долго лежал в постели. Оправясь, канцлер вечером посетил Михайловский театр. Обнаженные плечи дам, вырезные жилеты, мундиры и фраки, колоссальные шиньоны, точные английские проборы, парики и лысины, усы и локоны, пенсне и монокли, бороды и бакенбарды, жемчуга и бриллианты, пудра и кольдкремы – в этом оживленном разнообразии совсем затерялся старикашка канцлер с тугим от крахмала пластроном ослепительной манишки. Давали «Прекрасную Елену», а публика (платившая по 100 рублей за билет) ожидала m-lles Филиппо и Лотар, которые, исполняя песенку о любви, милыми жестами наивно объясняли, что такое любовь… В толпе знатоков слышалось:

– Нас ожидает нечто волшебное. Но не лучше ли предъявить публике les cuisses en tricot de m-lle Lotar,[14] а чтобы m-lle Филиппо пропела: il me faut de’l’amour! O, Venus, quel plaisir trouves-tu а faire cascader ma vertu,[15] – и после этого можно опускать занавес: сто рублей уже окупились.

В зале притушили свет, когда Горчаков заметил дежурного чиновника министерства, кравшегося к нему между рядами сановных кресел. Вручив князю депешу из Берлина, он шепнул:

– Речь Мольтке в рейхстаге… ужасно, ужасно!

«Прекрасная Елена» уже не представляла для Горчакова никакого интереса. Вышел в фойе, где и прочел: «Мы можем встретить неприятеля лицом к лицу на Западе и на Востоке одновременно». В глубоком раздумье канцлер спустился по лестнице, почти механически продел руки в рукава шубы, поданной лакеем. Тишину морозной площади прорезал вопль городового:

– Кучер его светлости… канцлера!

Мгновенно подцокали из тьмы лошади. Горчаков сел, продолжая думать. За окнами кареты проносило великолепную ширь запурженной Новы, на Васильевском острове уютно мерещились теплые огни. Заметив свет в окнах французского посольства, он велел остановиться… Генерал Лефло встретил его с исключительным радушием. Стол был сервирован моментально. По суете средь персонала посольства Горчаков угадал, что его появление здесь завтра же распишут в газетах Парижа, как отрадное явление французской политики…

Лефло справился о недавнем ушибе.

– Благодарю. Я отделался легко. А вот кучер лежит в больнице. Лошадей же дворники перехватили уже за Фонтанкой…

За спиною канцлера вылетела пробка из бутыли.

– Нет, нет, – отказался он от вина и попросил чаю.

Остались вдвоем – посол и канцлер.

– Ну-с, – сказал Горчаков, подцепляя из вазочки ароматный птифур с розовым кремом, – хорошего ничего не будет. Берлин объявил тревогу, а Бисмарк роет землю рогами.

– Отчасти, – начал Лефло, – повинны и наши епископы. В пастырских посланиях под рождество они благословили сограждан-католиков Эльзаса и Лотарингии, а вы же знаете, какое гонение на католиков устроил Бисмарк! После этого…

После этого, как раз в ночь под Новый год, статс-секретарь Бюлов сказал французскому послу виконту Гонто-Бирону:

– Развращенная католицизмом Франция, кажется, замышляет реванш противу богобоязненной лютеранской Германии… Что ж, – криво усмехнулся Бюлов, – теперь из соображений не только политических, но просто человеколюбивых и даже, если угодно, христианских мы должны снова воевать с вами…

Гонто-Бирон телеграфировал Деказу, чтобы Франция вверила свою судьбу России, ибо в Европе сейчас нет иной силы, способной постоять за Францию. Деказ вызвал на Кэ д’Орсэ берлинского посла князя Гогенлоэ и сказал ему – в отчаянии:

– Хотите войны – нападайте! Делайте, что вам угодно, берите Бельгию, Голландию, Люксембург – нам все равно. Мы даже не выстрелим. Мы будем убегать от вас хоть до Луары, пока Европа не проснется и не остановит вас…

Гогенлоэ, хилый сморчок, спросил:

– Европа? А где вы ее видите?

– Да вот же она… на карте, – показал ему Деказ.

«Деказ – это шар, – записал Бисмарк для себя, – я хочу его проколоть, он откатывается, и я не могу в него попасть». В эти дни германская пресса проявила солдатскую дисциплинированность – она печатала лишь угодное Бисмарку: «Германия никогда не смирится, наблюдая, как возле ее границ бесстыдно обогащается и реорганизует армию кляузная и алчная Франция». 13 января дело шантажа взял в свои руки сам Бисмарк.

– Германия, – заявил он Гонто-Бирону, – отныне считает себя в угрожаемом положении. Для нас это вопрос безопасности. Мы не допустим, чтобы вы опередили нас в нападении. И не станем ждать, когда вы пришьете последнюю пуговицу.

Гонто-Бирон клятвенно взывал к благоразумию:

– Мы же разгромлены вами, у нас нет такой армии, чтобы достойно соревноваться с вами на полях сражений.

Бисмарк звякнул под столом шпорами:

– Вы даже переняли у нас военную систему!

– Но одной системой, как бы она хороша ни была, много не навоюешь. На вашу систему надо еще насадить штыки…

Тем временем Мольтке поучал посла Бельгии:

– Буду откровенен! Силою оружия мы за полгода сколотили Германскую империю и победами обрели влияние. Но мы нигде, увы, не снискали себе симпатий. Теперь, чтобы отстоять мир в Европе, мы должны обвешаться оружием с ног до головы. Иного выхода у немцев нет. Если же Франция посмеет вооружаться, – добавил он, – мы будем вынуждены занять Нанси… в залог мира!

…На другой стороне Невы мещане погасили огни и легли почивать. Лефло, закончив свой рассказ, предложил Горчакову выпить еще чашку чая.

– Благодарю. Я сейчас поеду домой.

– И вы ничего не скажете в утешение?

– Все это, – сказал князь, с кряхтением поднимаясь, – не более как комедия, обреченная на провал за неимением актеров, ибо Бисмарк не может разыгрывать ее один… Приготовьтесь, Лефло: я на днях устрою вам аудиенцию у государя.

Александр II был чрезвычайно лапидарен:

– Успокойтесь. Войны не будет.

Лефло заговорил об угрозах Бисмарка и Мольтке:

– Им нужна война… только война. Для них это хлеб насущный, они уже не могут жить без войны.

– Я вам уже сказал, что я войны не хочу!

В этом «я» таилась надежда, ибо царь говорил с Францией от имени всея Руси. Только теперь Англия с ужасом увидела, что опаздывает в свершении добрых дел, и королева Виктория срочно сочинила письмо кайзеру, предупреждая, что политика Бисмарка опасна для дела мира. Впрочем, как писал Альфонс Додэ, «если Англия выступает в пользу Франции, это значит что она торопится вслед за Россией».

Старый император учинил Бисмарку выговор:

– Почему о вашей возне с Францией я должен узнавать со стороны, от королевы Виктории? Да перестаньте жонглировать пылающими факелами, будто вы цирковой фокусник…

На обеде в рейхсканцелярии Бисмарк стал бушевать:

– Довольно мне высокомерия русских! Лучше уж Австрия, которая с тех пор, как Германия навела на нее пушки, полюбила нас, а граф Андраши готов чистить мои сапоги…

Журналист Бухер (правая рука канцлера по части гнусных словоизвержений) решил пригладить Бисмарка тостом:

– Выпьем за величайшего германца после Лютера!

Но лестью Бисмарка не подкупил.

– Сядь, дуралей! – заворчал «бульдог с тремя волосками». – Ты вообще должен помалкивать. Пусть знают все, сидящие за столом, что я подобрал тебя из грязи. Если б не твой литературный слог, ты бы славно чистил берлинские помойки…