Ясные дали - Александр Андреев

— Ты правду говоришь? Я хочу, чтобы ты говорил мне только правду. — Она зачерпнула в пригоршни воды, отпила глоток. — Холодная какая, зубы ломит. Хочешь выпить? — Зачерпнула еще и поднесла мне.

Я выпил воду и прижал влажные, прохладные ее ладони к своим щекам, к губам…

По улицам в темноте кто-то ходил, и во дворах надрывались собаки, тревожа тишину то хриплым, то визгливым лаем.

На рассвете к месту съемки — в сад на окраине станицы — прошли тяжелые машины с людьми, с аппаратурой звукозаписи, с осветительными приборами; от сердитого рева моторов задребезжали стекла в окнах. Я вышел на крыльцо, где висел рукомойник.

Солнце еще не всходило, небо только накалялось, все сильнее, до красноты, и на фоне этого зарева горы казались черными, как бы обугленными.

Собаки, устав от ночного лая, дремали по конурам, теперь голосили петухи. Река с глухим бормотаньем все перебирала и мыла камни. Трава посерела и поникла от росы, пахнущей дымом; жиденький дымок от летней кухни путался и таял во влажных ветвях. Хозяйка пронесла в дом большую сковороду с яичницей. Есть не хотелось, надоели и шутливые перебранки Широкова с Сердобинским, хотя это не мешало им проводить вечера вместе.

Первый день съемок начнется с самой ответственной сцены всей моей роли: Вася Грачик грудью заслоняет командира от пули предателя. Я ходил по тропинке вдоль изгороди, как бы вглядываясь в себя; — смогу ли я вытянуть ее, найдутся ли чувства, краски? Останавливался, повторял, волнуясь, заученные слова и опять ходил.

Мы загримировались и пришли на съемочную площадку — в сад на берегу реки. Здесь было полно народа: актеры, ассистенты и помощники режиссера и оператора, осветители, звуковики, гримеры, костюмеры, лаборанты, подсобные рабочие, консультанты, администраторы. Под деревьями — грузовики, машины для звукозаписи, зеркала для подсветок, по земле тянулись провода.

Все это напоминало какой-то пестрый табор; занятые своим делом, разговаривая, перекликаясь и смеясь, люди как будто беспорядочно сновали по саду. Клара испытывала высший духовный подъем: появляясь то тут, то там, она указывала, наставляла, требовала, грозила — одним словом, проявляла творческую деятельность; казалось, она готова была подольше задержать дома режиссера, лишь бы еще немного побыть в роли хозяйки и покомандовать. Она смерила меня озабоченным взглядом, отступив на шаг и сунув руки в карманы брюк, затем одернула на мне гимнастерку, поправила ремень и распорядилась:

— У вас лицо блестит. Подойдите к Маше, она вас попудрит…

Столярова я в первый момент не узнал: густые с проседью волосы парика, усы, кожаная тужурка неузнаваемо изменили его. Он стоял под яблоней, подтянутый, воинственно-строгий, настоящий боевой командир. Чем-то отдаленно напоминал он Сергея Петровича Дубровина…

Наступил торжественный момент: прибыл Порогов; он явился внезапно и не с той стороны, откуда его ждали. И все, кто был в саду, сначала смолкли, потом неестественно заторопились, опасаясь попадаться на глаза ему. Только Влас Поростаев равнодушно возился у аппарата.

«Непостижимый человек, — думал я, наблюдая за Пороговым. — Никто не знает, что он выкинет через час, через минуту…»

Не ощущая, видимо, достаточной внутренней взволнованности, Григорий Иванович подсознательно искал, к чему бы придраться и накалить себя до нужного градуса перед началом работы.

— Сценарий! — потребовал он, чуть запрокинув голову.

Ему моментально подали продолговатую папку. Порогов швырнул сценарий на стол, не заглянув в него.

— Петенькин! — крикнул он так, будто от этого человека зависела судьба сегодняшней съемки.

— Здесь я! — отозвался один из рабочих, юркий и крайне удивленный, — он даже не подозревал, что фамилия его известна режиссеру.

— Ну, что прибежал? Марш на место!

Порогов прошелся по саду, обводя всех мрачным взглядом поверх очков. Группа работала слаженно, как часы; наткнулся на оператора Власа Поростаева: ага, вот он, виновник всех бед!

— Все возишься! — Очки его блеснули зловеще. — Солнце уходит, а ты все торчишь, все прицеливаешься. Мышиная возня, а не работа!

Влас даже не оторвался от аппарата.

— Чего орешь? Ну, чего? Не с той ноги встал? Где солнце — покажи? — Вынул из кармана комбинезона яблоки, не глядя протянул: — На вот, закуси, может полегчает…

Порогов разочарованно отвернулся — зря пропал заряд, Поростаева не прошибешь. Нина, сощурившись, следила за ним внимательно И с любопытством, а Серафима Владимировна опустила глаза, должно быть от неловкости за мужа.

Григорий Иванович подозвал меня. Невеселым, с невылившейся внутренней досадой приступал он к репетиции, и это беспокоило всех — день обещал быть нелегким. Сдавливая мне плечо, он дышал так, точно взбирался на крутую гору; я любил его слушать, дрожь шла по спине, покалывая иголочками.

— Враги спалили его дом, убили отца и мать. В нем все горит от ненависти, от жажды мести. Какой он к черту Грачик, он — орел, отчаянная голова! Неспроста командир взял его в ординарцы. А Вася чует сердцем: его командир — гроза врагов, он ведет людей на великие дела, с таким не пропадешь. И Грачик за него — в огонь и в воду, без колебаний, без рассуждений.

Началась репетиция. Столяров (командир) стоит возле дерева с картой в руках и объясняет обстановку обступившим его людям. В саду расположились бойцы; короткая передышка, каждый занимается своим делом. Я (Вася Грачик) сижу поодаль и сыновним взглядом слежу за любимым командиром. Вдруг я вижу, как один из красноармейцев, Анатолий Сердобинский (переодетый белый офицер), вынимает револьвер и целится в него. Я кидаюсь вперед, закрываю собой Столярова и кричу Сердобинскому:

— Стой, сволочь! Не смей! — Щелкает выстрел, и я повисаю на руках командира.

— Хорошо, Дима, — похвалил Порогов скупо. — Но у тебя в голосе должен быть не только страх за командира, а также и воля, приказ: «Не смей!».

Николай Сергеевич ощупал мои плечи:

— Как ты весь напряжен! Отпусти себя, держись свободнее. — Улыбнулся и напомнил, намекая на Михаила Михайловича: — Может, подышим? — Он отвел меня под другую яблоню. — Понимаешь, Дима, крупный план нужен не для того, чтобы показать, что делает актер, а показать, что делается с актером. Это существенная разница. Жестами не разбрасывайся, приберегай — они уносят с собой много внутреннего состояния, так необходимого тебе. Жест тогда хорош и выразителен, когда ты полон…

Снимали эту сцену по кускам. Сначала Николая Сергеевича с картой, потом меня, затем Сердобинского, который воровато вынимал пистолет, не торопясь целился и стрелял в командира.

— Чему вас учит этот ваш Аратов или Арапов? Выстрелить не можешь как следует, — проворчал Порогов, с недовольством косясь на Анатолия. — Не жмурься, когда стреляешь, вояка!

Максим Фролов с Мамакиным, не занятые в кадре, сидели на травке в тени яблони и рассказывали, должно быть, анекдоты; слушатели тряслись в беззвучном смехе; изредка кто-нибудь не выдерживал и взвизгивал. Порогов дважды предупредил их:

— Эй, тише там!

Но смех, чем запретней, тем заразительней; ребята, захлебываясь, почти сталкивались лбами. И Порогов задумал проучить непослушных. Прихватив режиссерский сценарий, книгу увесистую, в жестком переплете, не выказывая тайного намерения, он совершил обход по саду и начал тихонько подкрадываться к веселящимся, словно кот к стайке беззаботных воробьев; его лицо мальчишески сияло в предвкушении удовольствия. Ребята заметили опасность, когда он уже заносил над их головами орудие своей мести — книгу. Их точно ветром сдуло. Григорий Иванович погнался за главарем; Мамакин перелетел, трепля кудрями, через изгородь, метнулся к реке и прыгнул в воду. Преследователь в нетерпении топтался на берегу, выманивая Мамакина:

— Ну выйди же, выйди…

Мамакин чувствовал себя в безопасности, усмехался, тяжело отдуваясь.

— Не выйду. Вы ударите. — Вода леденила ему ноги, и он поочередно вытаскивал их и тряс в воздухе.

— Вылезай. Я не сильно ударю, только замахнусь… Надо же дело довести до конца. Вылезай!..

Мамакин не соглашался, а желание довести дело до конца было настолько велико, что Григорий Иванович, улучив момент, кинулся в воду и огрел его книгой по спине.

Неожиданно разыгравшееся представление подняло дух группы: все знали, что невинная забава режиссера разрядит напряженную атмосферу…

Я еще не знал, как отнестись к этой выходке — рассмеяться вместе со всеми или возмутиться. Мне трудно было определить, что это такое: необузданность человека, которому все сходит с рук и мнение других для него ничто, или это взрыв накопившейся в нем веселой энергии, а то и просто «причуда и озорство гения» — глядите, мол, каков я. Не считал ли он себя героем, а всех остальных «толпой»? Но в поведении его было столько подкупающей непосредственности и азарта бесшабашного мальчишки, главаря, «огородника» и задиры, готового, бросив все, затеять игру в прятки или открыть сражения, что все, и прежде всего Мамакин, остались им довольны…