Ясные дали - Александр Андреев

Порогов вернулся в сад с видом победителя, повеселевший, сбросил с ног мокрые туфли, ухмыльнулся:

— Похожу, как Лев Толстой…

— Натешился. — В голосе Поростаева прозвучала презрительная насмешка; он встретился со мной взглядом: — Это только прелюдия. Привыкайте не обращать внимания…

Меня поражала выносливость Порогова: за весь день он ни разу не присел, не перекусил, только жадно, большими глотками пил минеральную воду прямо из бутылки. Он не знал, что такое усталость, и, казалось, совсем не замечал, что люди, разморенные жарой, выдохлись, двигались вяло, утомленно; его мучила неутомимая жажда — снять больше и лучше…

В саду то и дело звучала властная команда:

— Внимание! Мотор!

У Порогова все было предельно накалено: если атака, то неистовая, со всей силой ярости; если шепот влюбленного, то пламенный, обжигающий; если веселье, то безудержное, взгляд — огненный. Почти магическая сила его действовала на людей возбуждающе…

— Равнодушие — смерть искусства… — бросил он в запальчивости.

Столяров тут же подхватил:

— А душа его — соразмерность частей, гармония…

Порогов рассмеялся, соглашаясь:

— Я не против души. — Было радостно видеть его в состоянии творческого порыва…

Но день все-таки завершился скандалом.

Актер окружения Яякин, вызванный на съемку с утра, не занят был ни в одном кадре — сказалось привычное небреженье к актеру… Одетый, загримированный, потный, с отлепленным усом, он слонялся по саду, томясь от безделья и проклиная судьбу. К вечеру, расхрабрившись, он заявил Кларе:

— Это издевательство — держать человека зря!

Она выслушала протест Яякина, засунув руки в карманы брюк, презрительно изломив губы, и через минуту доложила о нем режиссеру.

Порогов помрачнел и потребовал к себе Яякина.

— Ты недоволен, что снимаешься у меня? — спросил он, взвинчивая себя; щека его недобро подергивалась.

Яякин трусливо замигал, переминаясь с ноги на ногу:

— Я ничего, Григорий Иванович… Я только думаю…

— Меня не интересует, что ты думаешь! — Порогов поставил босую ногу на стул, уперся кулаком в бок. — Тебе не нравится на съемке? Да? А кто умолял меня взять тебя в экспедицию? Я тебя взял. Но если тебе не нравится у меня — уходи. Уезжай отсюда совсем! — Через плечо крикнул администратору: — Воблин! Отправь его на станцию. Немедленно! — И опять, взглянув на Яякина поверх очков, выговорил со зловещей медлительностью: — Я тебе плачу деньги, бездельник. Но я в тебе не нуждаюсь. Это ты нуждаешься во мне. Я нужен тебе. И я знаю, ты никуда не уедешь, потому что популярность любишь! Хоть на секунду, но показаться на экране. Я знаю, куда ты рвешься — в чайную, пивом надуваться, хороших ребят спаивать. — И грозно взглянул на Широкова; тот шагнул в сторону, за яблоню.

Все стояли тихо, немые свидетели произвола, ни один не сдвинулся с места — кто же осмелится портить отношения с режиссером, да еще с таким!..

Влас Поростаев, который, казалось, ничего не видел и не слышал, проворчал, возясь у аппарата:

— Ну, чего раскричался? Чего вскипел? Пойди нырни в речку, остынь…

Порогов лишь недовольно фыркнул в ответ.

Я оглянулся на Столярова, как он воспринимает все это. Николай Сергеевич с решимостью подступил к Порогову, прямой, строгий — командир ведь. Сказал негромко, но твердо и раздельно:

— Григорий Иванович, ты неправ. Успокойся.

Но Порогов уже закусил удила, несся напропалую:

— Я прошу тебя, Николай Сергеевич, не вмешиваться…

Столяров резко повернулся и демонстративно удалился из сада.

Яякин заискивающе сжался весь, прерывисто дышал, и отклеенный ус то отставал, то вновь прилипался к губе.

— А черт! Приклейте ему усы! Гример!

Подбежала девушка с клеем.

Порогов круто обернулся к Серафиме Владимировне и Нине; перевязывая Васю Грачика, то есть меня, они должны были плакать. Григорий Иванович требовал от них настоящих слез. Глаза Нины и без того налились влагой, но Серафиму Владимировну сцена с Яякиным выбила из творческого состояния. В другой раз ей обрызгали бы щеки глицерином и все сошло бы. Сейчас же Порогов, раздраженный и непримиримый, воспламенился с новой силой.

— Заплакать не можешь! — крикнул он. — Ну, какая ты, к черту, актриса. Деревяшка! Любая баба из станицы сыграет лучше, чем ты!

Серафима Владимировна закрыла ладонью глаза, стояла, глубоко несчастная, печальная и по-человечески прекрасная. Мне до тоски жаль было ее. Нет, это уже не игривые причуды, а намного страшнее, это — враждебное человеку самодурство, граничащее с хулиганством, и этому надо положить конец. Я поднялся, сердце гулко и больно билось. Еще момент, и я встал бы перед ним лицом к лицу — будь что будет. Ио меня опередила Нина Сокол. Она вдруг распрямилась, гордая Лауренсия, и медленно пошла на Порогова, сжав маленькие кулачки:

— Не смейте кричать на нее! Не смейте кричать на людей! Это низко, это бесчеловечно!

Григорий Иванович вскинул голову, с изумлением поглядел на нее, даже отступил на шаг, как бы отрезвев сразу:

— Ты это что? А? Что ты? Она моя жена…

— Не смейте! — повторяла Нина одно и то же.

Порогов растерянно глянул вправо, влево, невнятно проворчал что-то и отыскал туфли; ссохшиеся, они не налезали на ноги, и он, стаптывая задники, пошел из сада прямиком.

Сад опустел. Последняя машина тяжело выкатилась на дорогу и скрылась. Стало тихо. Монотонно шумела река, и чудилось, будто шумит это громадный вентилятор, нагнетая в сад свежесть. Нина все еще сидела под яблоней на перевернутом ящике, изредка вздрагивая — она никак не могла успокоиться. Серафима Владимировна вполголоса утешала девушку, касаясь подбородком ее плеча. Нина подняла на нее свои египетские глаза и произнесла с раскаянием:

— Я, быть может, нехорошо поступила. Но я не могла… Вы такая славная, тихая и такая незащищенная… Вас легко обидеть. Почему вы не скажете ему, что это нехорошо…

Серафима Владимировна погладила Нину по щеке, улыбнулась с грустью:

— Он сам знает, что это нехорошо. Но он забывается, как ребенок. Вот приду домой, будет мне руки целовать, прощенья просить. Такой уж он человек. — И вздохнула глубоко-глубоко. Было видно, что она знает другого Порогова, богато одаренного, ласкового, отзывчивого, и сильно любит его; за того же, каким он только что показался, ей было больно и стыдно. Очевидно, любовь ее стоит ей недешево — жить с ним нелегко. А какая она была веселая, оживленная, какая-то светящаяся вся, когда мы впервые увидели ее на пароходе…

Я долго бродил по темным улицам станицы. Меня душила обида, я мучительно не понимал: неужели все возвышенные слова Порогова о красоте человеческих чувств, отношений, о высоких порывах — пустой звук? Мне хотелось знать причину его грубости и пренебрежения к людям. Я направился к школе с решимостью выяснить все это, иначе мне тяжело будет работать с ним, я не смогу ему верить…

Возле самой калитки я столкнулся со Столяровым. Как и днем, он был в кожаной тужурке, в сапогах и фуражке; костюм этот делал его подчеркнуто строгим, даже тревожным. У меня мелькнула мысль о том, что вот он, намного талантливей и опытней всех нас, а работает над собой каждую минуту, не расстается с образом командира, «вживается» в него.

— Ты куда? — кратко спросил он.

— К Порогову.

— Зачем?

— Поговорить хочу.

— Не ходи к нему сейчас. — Николай Сергеевич, затворив калитку, просунул руку между планками и щелкнул задвижкой.

Мы не спеша двинулись по дороге, затем свернули на тропу. На темном безлунном небе неясно и тяжело проступали горы, щедро обсыпанные крупными звездами в иглах-лучиках. Думалось, вздрогнет сейчас гора, встряхнется, и вниз со звоном покатится сверкающая россыпь… Горы и река дышали влажной свежестью. На траву легла роса, холодила ноги.

— О чем ты хочешь говорить с ним? — спросил Столяров.

Я заволновался, заговорил сбивчиво, беспорядочно:

— Как же так, Николай Сергеевич… Ведь он, Порогов-то, все равно что учитель: на его произведениях воспитываются люди, молодежь. Я сам много хорошего взял в его картинах… Вот он прославляет человеческую гордость, непреклонную, мужественную, а сам топчет достоинство другого, зависимого от него человека. И вообще, Николай Сергеевич, много странного и непонятного вокруг… Все чаще встречаются такие люди: один, скажем, зовет к бесстрашию, а сам трус; второй наставляет меня на путь честности и добропорядочности, а сам стяжатель, пьяница и рвач; третий призывает поклоняться красоте любви, а сам, негодяй, хам, глумится над женщиной; четвертый вдохновенно пишет о высоком гражданском долге, а сам жалкий и тщеславный обыватель… Янусы какие-то, лицемеры… Разве им место в нашем обществе? Разве можно это прощать?