Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан

Сашенька в белой шляпе и облегающем кремовом платье купила два мороженых, одно протянула Бене Гольдену. Они шли чуть в стороне друг от друга, но внимательный глаз сразу бы заметил, что они любовники, поскольку их тела двигались в унисон, как будто связанные невидимой нитью.

— Ты работаешь? — спросила она.

— Нет, фактически мне нечем заняться, к тому же у меня нет денег. Но, — тут он перешел на шепот, — я целыми днями исписываю твою великолепную бумагу! Можешь принести еще? Я так рад тебя видеть. Я так хочу поцеловать тебя, насладиться тобою.

Прикрыв глаза, Сашенька вздохнула.

— Мне продолжать?

— Не могу поверить, что мне хочется это слушать, — но так и есть.

— Я собираюсь сказать тебе нечто бредовое. Хочу сбежать с тобой к Черному морю. Хочу бродить с тобой по набережной Батума. Там есть шарманка, на ней можно играть наши любимые романсы, я бы подпевал. А когда зайдет жаркое тропическое солнце, мы сидели бы в кафе Мустафы и целовались. Никто бы нам не мешал, а в полночь старые знакомые татары повезли бы нас на своей лодке в Турцию…

— А как же мои дети? Я никогда их не брошу.

— Знаю, знаю. Это в тебе и привлекает.

— Ты бесстыжий развратник, Беня. Зачем я с тобой?

— Ты чудесная мать. Я всю жизнь вел себя отвратительно, ты — нет. Ты настоящая женщина из плоти и крови, партийная матрона, редактор, мать, баронесса. Расскажи, как дела в издательстве.

— Дел невпроворот. Женсовет планирует на декабрь мероприятия к шестидесятилетию товарища Сталина, мы готовим специальный выпуск журнала к Октябрьским праздникам. Мне удалось устроить Снегурочку в «Артек», она уже мечтает о красном галстуке. Но радостнее всего, что Гидеон вернулся домой.

— Не исключено, что он все равно обречен! С ним, возможно, играют в кошки-мышки.

— Нет. Ваня говорит, все будет хорошо. Товарищ Сталин на съезде…

— Довольно дешевой партийной демагогии, Сашенька, — настоял он. — У нас нет времени обсуждать твои съезды. Есть только сейчас! Есть только мы!

Они свернули за угол и неожиданно оказались одни.

Сашенька взяла его за руку.

— Ты ждешь наших встреч?

— Весь день. Каждую минуту.

— Тогда почему ты такой вредный и коварный? Зачем привел меня сюда?

Они подходили к арке, которая вела во внутренний дворик. Убедившись, что никто не видит, Беня увлек ее в арку, провел через двор в сад, к шаткой сторожке, в каких пенсионеры любят хранить семена герани. Он достал ключ.

— Это наша новая дача.

— Сарай?

Он засмеялся.

— Ты проявляешь буржуазные наклонности.

— Беня, я коммунистка, но когда дело касается занятий любовью, я становлюсь аристократкой, хочу я того или нет.

— Представь, что это тайная беседка князя Юсупова или графа Шереметева! — Он отпер дверь. — Только представь!

— Как ты даже на секунду мог подумать, что я… — Сашенька поняла, что те дни, когда они с Ваней жили в спартанских условиях на двухъярусных кроватях в крошечной комнатке общежития, давно прошли. Да, она большевичка, но заслужила роскошь. — Тут мерзко и воняет навозом.

— Нет, это новые духи мадам Шанель.

— А вот это похоже на грабли!

— Нет, баронесса Сашенька. Это инкрустированный бриллиантами камертон, изготовленный для самой государыни лучшими мастерами Дрездена.

— А что это за отвратительное старое тряпье?

— Одеяло? Это мех шиншиллы с шелковой подкладкой для удобства баронессы.

— Я сюда не войду, — твердо заявила Сашенька.

Гольден сник, но продолжал настаивать.

— А если я скажу тебе, что это вовсе не ерунда, что эта дверь ведет в тайный мир, где нас никто не увидит, никто не потревожит, где я буду любить тебя больше жизни? Знаю, это не дворец. Может, это жалкий сарай, но здесь я хочу поклоняться тебе, холить и лелеять тебя, не теряя ни секунды, ведь жизнь так коротка в этом мире, полном опасностей. Может быть, это прозвучит глупо, но я встретил тебя в расцвете лет. Я еще не стар, но уже не мальчик и знаю себя. Ты единственная женщина в моей жизни, женщина, которую я буду вспоминать и на смертном одре. — Неожиданно он стал серьезным и передал ей книгу, которую достал из-под полы пиджака — томик Пушкина. — Я приготовил его, чтобы ты навсегда запомнила эти мгновения.

Она открыла книгу — на странице с ее любимым стихотворением «Талисман» лежала засушенная редкая орхидея. Он процитировал Пушкина:

— Ты не перестаешь меня удивлять, — прошептала она. Сашенька была так тронута, так страстно хотела его поцеловать, что у нее дрожали руки. Она вошла в сарай, ногой захлопнула дверь. Все здесь — инструменты, зерно, чьи-то сапоги — казалось таким живым, наполненным любовью, как сама Сашенька.

Беня обнял ее; по его взгляду, по его губам она поняла, что он говорил серьезно, он на самом деле ее любит, и сейчас в своем маленьком мирке они наслаждались одним из тех священных мгновений, которые случаются раз или два в жизни, — если вообще выпадет такое счастье. Она хотела сберечь его, запечатать в бутылку и вечно хранить в памяти, чтобы всегда иметь возможность достать и пережить его заново, но она была так очарована, что даже эту мысль не смогла удержать. Она потянулась к Бене, стала целовать его снова и снова, пока не пришло время возвращаться. Но даже когда они расстались, она про себя повторяла:

«Сохрани мой талисман: в нем таинственная сила! Он тебе любовью дан». Она почти не верила, что кто-то мог посвятить ей подобные слова.

21

— Ну кто там еще? Я пожалуюсь в домком! Прекратите шуметь! Три часа ночи! — орал Мендель Бармакид, член Оргбюро ЦК партии, зампредседателя Комитета партийного контроля, депутат Верховного Совета. От громкого стука в дверь проснулась его дочь Лена и минуту лежала, улыбаясь до смешного театральной ярости отца. Она представила, как он стоит в своем древнем халате в рубчик, грязном и побитом молью.

Лена слышала, как он открыл дверь квартиры в Доме правительства на Набережной.

— Что случилось, Мендель? — позвала его жена Наташа. Теперь и мама проснулась; Лена ясно представила себе большую толстую якутку с выраженными монголоидными чертами лица, в синем просторном халате.

Родители с кем-то переговаривались. Кто бы это мог быть?

Лена спрыгнула с кровати, натянула алое кимоно, надела очки, вышла из комнаты, повернула за угол и направилась ко входной двери.

Она видела, как отец трет свои покрасневшие глаза и украдкой поглядывает на пузатого великана. В начищенных до блеска сапогах, в безукоризненной красно-синей форме НКВД, держа в одной руке кавалерийскую плеть, а в другой, унизанной дешевыми перстнями, — инкрустированный драгоценными камнями маузер, Богдан Кобулов свысока разглядывал семейство Бармакидов. Он пришел не один. Кто это? Чего они хотят, папа?

Не успел Мендель и рта раскрыть, как Кобулов уверенно прошествовал в квартиру; от запаха его турецкого одеколона у Лены защипало глаза.

— Добрый вечер, Мендель. По постановлению Центрального комитета вы должны пройти с нами. — Из-за сильного акцента, выдававшего в нем грузинского крестьянина, его с трудом можно было понять. — Нам необходимо провести обыск в квартире и опечатать ваш кабинет.

— Вы его не заберете, — сказала Лена, преграждая чекистам путь.

— Ладно! А ну назад! — велел Кобулов на удивление высоким голосом. — Если вы будете мне мешать и вертеться под ногами, я сотру вас всех в порошок, включая и эту кобылку. Для вас же лучше вести себя прилично. Есть вещи, которыми бы я с большим удовольствием занялся в этот ночной час, вместо того чтобы пререкаться с вами.

Он поиграл мускулами.

Лена вперила взгляд в курчавые волосы мучителя, в рукоять его пистолета, но отец положил руку ей на плечо и мягко убрал с дороги.