Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан

— Спасибо, Владлена, — презрительно усмехнулся незваный гость, назвав Лену полным именем.

— Добрый вечер, товарищи, — поздоровался Мендель со своим польско-еврейским акцентом, от которого он так и не избавился, — будучи членом партии с 1900 года, я подчиняюсь любым распоряжениям Центрального комитета.

— Отлично! — Кобулов издевательски осклабился.

Лена, которой исполнилось двадцать лет и которая училась в институте, почувствовала, как сильно этот необразованный чекист из какой-то грузинской деревушки ненавидит старых большевиков, советскую элиту, ненавидит их библиотеки, их мечтания, интеллектуальное превосходство.

— Я могу одеться, товарищ Кобулов? — спросил Мендель.

— Вам помогут ваши женщины. Один из моих парней проводит вас. Где оружие? — Лена знала от отца, что товарищ Сталин терпеть не может самоубийств.

— Наган на тумбочке у кровати, вальтер в кабинете, — прогудел Мендель, хромая назад в спальню.

— Я, пожалуй, сяду, — пробормотала Наташа. Она без сил упала на диван в гостиной.

— Мама! — воскликнула Лена. Наташа, что с тобой? — спросил Мендель.

— Ничего страшного. Лена! Пойди, пожалуйста, помоги папе одеться. — Наташа, тяжело дыша, опустила голову на диван.

Лена принесла матери стакан воды, посмотрела, как чекисты открывают ящики стола и на полу отцовского кабинета растут горы бумаги. В 1937–1938 годах в их доме каждую ночь производились аресты и рейды — она слышала, как глубокой ночью гудел лифт, видела, как у ворот останавливаются черные «воронки». На следующее утро на дверях квартир красовалась печать НКВД.

«ЧК защищает революцию, — как-то объяснял ей отец. — Никогда это ни с кем не обсуждай». Но аресты прекратились уже год назад, все закончилось. Должно быть, это какая-то ошибка.

— Мендель, — окликнул его Кобулов, — у вас есть письма в ЦК или вам из ЦК? Старые? — Он имел в виду письма Сталина.

— В сейфе, он открыт, — ответил Мендель из спальни.

К удивлению дочери, у отца хранилось несколько открыток от Сталина, отправленных им из ссылки, несколько записок двадцатых годов и отпечатанные на пожелтевших листах мемуары с похожими на паутинку примечаниями Менделя. Ее отец такой скромник. Он рассказывал о своих приключениях, но никогда не забывал упомянуть других.

— Лена!

Дочь прошла к отцу в спальню. Открыла шкаф и достала его костюм-тройку, мягкую черную фетровую шляпу, сапоги с усиленной союзкой, кожаный галстук, орден Ленина. Потом, стараясь ничем не выдать своих чувств, понимая, что ее поведение может усугубить положение отца, она помогла ему одеться, что обычно делала мать.

Одевался отец молча.

Потом поблагодарил:

— Спасибо, Леночка.

— В чем дело, папа? Ты знаешь? — спросила она и тут же пожалела об этом.

Он отрицательно покачал головой.

— Возможно, ни в чем.

Мендель вернулся в гостиную, поцеловал жену в лоб.

— Я люблю тебя, Наталья, — сказал он грудным голосом. — Да здравствует партия!

Потом повернулся к дочери.

— Я провожу тебя, — цепенея, произнесла Лена. В коридоре она помогла своему хромому отцу перешагнуть через гору разбросанных по полу фотографий, бумаг, писем и гранок известной книги ее отца «Большевизм и нравственность» — разорванный коллаж всей их жизни. Они спустились на богато украшенных, но скрипучих лифтах. Ночь была теплой. Величественно светился Кремль. Несмотря на поздний час, на Каменном мосту стояли влюбленные; из открытого окна огромного здания доносились звуки танго. Машин практически не было, стояли лишь «паккард» и черный «воронок» с надписью «Яйца, хлеб, овощи», двигатели обоих авто работали вхолостую.

На мокрых улицах комиссар госбезопасности Кобулов больше походил на сверкающую разноцветную статую из папье-маше на праздничной трибуне, чем на чекиста.

— Мендель, поедете со мной, — сказал он, кивнув своей кудрявой головой на дверь машины. Лена смотрела на отца, как он, в своем старомодном костюме, похромал, цокая металлическими набойками по асфальту, к «паккарду». Он остановился, Лена затаила дыхание, но Мендель лишь молча взглянул на новостройку Иофана, его щека нервно подергивалась. Ее суровый, немногословный и очень консервативный отец не часто проявлял свои чувства, но Лена по миллиону мелочей видела, что отец очень любит ее, свою единственную дочь. И сейчас Лена сделала то, что раньше никогда не делала: взяла его за руку, стиснула между ладонями и пожала ее.

Он не смотрел на дочь; она слышала его свистящее дыхание.

Ему было шестьдесят, но выглядел он старше.

Потом Мендель повернулся к Лене и, к ее удивлению, отвесил ей поклон и трижды по-русски поцеловал.

— Будь хорошим коммунистом. Прощай, Владлена Менделевна.

— Прощай, папа, — ответила она.

Она хотела вдохнуть его запах, запах кофе, сигарет и мыла, насладиться его близостью, его любовью, она боролась с желанием вцепиться в его костюм, упасть на тротуар, схватить его за ноги, чтобы они не могли его забрать, — но все слишком быстро закончилось.

Мендель больше не смотрел на дочь, и Лена понимала почему. Он сел в машину, Кобулов нехотя дал знак остальным чекистам и сел рядом с ее отцом.

Лена стояла на улице и наблюдала, как две машины помчались по мосту, мимо Кремля, и скрылись из виду.

Вахтер, всегда такой дружелюбный, готовый помочь по хозяйству, стоял на лестнице и все видел. Он промолчал и отвел глаза. Лена поднялась наверх успокоить Наташу.

Ее мать рыдала в голос, она не могла говорить. Лена присела на стул и стала раздумывать, что делать. Она вспомнила, что ее мать помогла Сашеньке, когда та оказалась в тюрьме.

На рассвете Лена позвонила Сашеньке из таксофона.

В трубке было слышно, как напевает Снегурочка, как звенит столовое серебро. На Грановского Сашенька усаживала детей завтракать.

— Это Леночка, — представилась она.

— Леночка, что случилось?

— Папа внезапно заболел, они… его увезли в больницу. — Лену переполняли дурные предчувствия.

На глаза навернулись слезы, она положила трубку. 

— Кто звонил? — спросила Снегурочка. — Леночка?

Кузина Леночка — толстая подушка. Что случилось, мама?

— Господи, — вздохнула Сашенька, опускаясь в кресло, обхватив голову руками. Что это значит?

Сначала Гидеон, теперь Мендель. К горлу подступила тошнота.

— Мамочка, — позвал Карло своим тоненьким голоском, забираясь к ней на колени, как ручной медвежонок. На нем была голубая пижама. — Тебе плохо? Я сейчас тебя обниму, поглажу по лицу и поцелую. Вот так! Я люблю тебя, мамочка, ты мой лучший друг!

Карло поцеловал ее в нос с такой нежностью, что Сашенька затрепетала от любви. 

22

В субботу Сашенька ждала Ваню домой. На даче было тихо, от этого спокойствия Сашенька задыхалась. Дети с Каролиной пекли пирог.

В голубятне ворковали голуби, на березах хрипло каркали вороны. В конюшне маршала Буденного заржали кони, им ответил Сашенькин пони. Вдалеке гудели пчелы, от запаха жасмина кружилась голова.

Сосед, важный чиновник, напевал песню из фильма «Веселые ребята». А телефон все не звонил. Сатинов не приехал играть в теннис.

Все замерло. Сашенька сидела на веранде и делала вид, что читает газеты и гранки журнала. В газетах ничего не писали, ни намека на шпиономанию и показательные процессы, как год назад. Людей выпускали, дела пересматривали. Может, у нее развилась мания преследования? Она позвонила Бене и условными фразами рассказала о дяде. «Герань пустила ростки», — тихо ответил он, и Сашенька вспомнила их сарай, их талисман.

Она постоянно думала о Бене. Они должны встретиться на следующей неделе. Он ее успокоит, рассмешит в своей фаталистической еврейской манере.

Как она жила без единственного и неповторимого Бени?

Она хотела снова ему позвонить, но не со своего телефона. По пути на речку есть телефон-автомат. Беня постоянно дразнил ее, заставлял признаться, что она его любит. «Ты испытываешь ко мне хоть что-нибудь?» — спросил он.