Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Падала, не дойдя до врага, одна цепь, и тут же, будто волна, из прилегающих улиц и переулков ей на смену поднималась другая и все ближе, ближе. Огонь из управлений и обкомов был очень плотный; ружья, станковые пулеметы, пушки. Если бы народ не прикрывали люди Спирина, наверное, полегли бы многие тысячи, но и так убитых была тьма.

К середине ночи огонь осажденных начал слабеть. Среди них тоже были убитые, раненые, но главное, кончались боеприпасы. Стрельба еще шла, когда толпа, неизвестно где найдя бревна, сбивала замки, стала выламывать ворота, двери.

О том, что было дальше, и писать страшно: обкомовцев и чекистов десятками выбрасывали из окон и с крыш, вешали за ноги на фонарных столбах, цепляли к лошадям или машинам и под улюлюканье разрывали на части. Начавшись под утро, вакханалия продолжалась весь следующий день. Остановить осатаневшую толпу было невозможно, да никто и не пытался. Утром, когда первые известия о зверствах и самосудах дошли до Москвы, чуть не все кремлевские начальники бросились на Ходынку к Спирину. Причем большинство почему-то с женами и даже с детьми.

Зрелище это было равно комическое и жалкое. Спирин сидит на своем командном пункте без единого человека охраны рядом, лишь привычные Коля с Феогностом – этакая святая троица, а члены ЦК стоят от него метрах в пятнадцати у подножия холма и оттуда снизу грозят кулаками, плюются, выкрикивают ругательства. Однако не то что пальцем тронуть, никто и подойти не осмеливается. Спирин позже говорил Нате, что если бы он в лицо и по имени не знал каждого, мог бы поклясться, что к Феогносту пришло подкрепление.

Цекисты ничего не понимали. Как прямо на пустом месте! Ведь все было хорошо. Может, кто и был против, но их ни в бинокль нельзя было углядеть, ни под лупой. В общем, было, как должно было быть. Народ не просто скопом за них голосовал, а пламенно, с энтузиазмом поддерживал, любил их, верил им, ими восхищался – и вот вдруг все рассыпалось, рухнуло, будто карточный домик.

Конечно, они знали, кто враг, знали, кто сделал, что и их в любую минуту могут схватить, повесить на фонарном столбе, но они не хуже чекистов по обе стороны баррикад понимали, что теперь именно он, Спирин, с его командным пунктом, телефонами и есть настоящая власть, а значит, он единственный может не только казнить, но и миловать – укрыть, защитить от обезумевшей толпы. Оттого и кляня Спирина, они верили, что он пощадит, спасет. Когда, не вставая со стула, он поднял руку, они умолкли – тут же, в одно мгновение.

Больше смерти они сейчас боялись пропустить хотя бы одно его слово. И как они возликовали, как кричали от радости, когда он объявил, что операция идет по плану, им нечего бояться, нечего паниковать и думать о бегстве. Как они были у власти, сказал им Спирин, так у власти и останутся, тут изменений нет. Только она, их власть, окажется еще сильнее и крепче, а народ сделается еще преданнее.

Тогда на Ходынке Спирин нашел очень правильные слова, о лучших они и мечтать не смели. Тут было хорошо и про власть, и про народ, но главное, про план, про то, что все заранее разработано и предусмотрено. То были их родные, их собственные слова, и дальше не верить Спирину они уже не могли.

Стоило ему сказать, что операция развивается по плану, сего дня пополудни наступает второй ее этап, и они увидят, как быстро, прямо по волшебству, власть вернется, будет прежняя жизнь, даже не прежняя – лучше, потому что не останется ни одного, пусть и самого замаскированного врага, ни одного отщепенца, изменника и вредителя; стоило им это услышать, они сделались, будто дети. Больше и речи не было, что они не смеют к нему подойти, должны, словно наказанные, стоять там, у подножия холма, нет, теперь все они: члены секретариата ЦК, их жены, дети – наперегонки бросились к Спирину, крича, что он прав; они рвались его обнять, поцеловать, сказать, что надежда только на него, на него единственного, что они любят его и верят, как Богу.

Если ты думаешь, Анечка, что Спирин тогда просто хотел их утешить, то ошибаешься, он не врал, все и вправду было им давно спланировано.

К членам ЦК партии Спирин обратился примерно между шестью и семью часами вечера в понедельник, а двенадцатью часами раньше, то есть в ночь с воскресенья на понедельник, когда стало известно, что народ штурмует управления НКВД и обкомы, он своим людям на местах дал строжайший приказ при любых обстоятельствах и, невзирая ни на какие потери, спасти от самосуда начальников областных НКВД, если все же они окажутся убиты при штурме – их первых замов.

И вот утром в понедельник из одного города за другим начали поступать сообщения, что, хоть и с огромным трудом, этот приказ выполнен, толпы по-прежнему беснуются, требуют выдать чекистов для расправы, но они живы. Доложив обстановку, спиринские люди просили дальнейших указаний. Всякий раз, получив подобное донесение, Спирин звал спасенного НКВДовца к телефону и что-то, не спеша, принимался ему объяснять. Он понимал, что чекист только что из боя, понимал, что несколько минут назад верные товарищи прямо на его глазах были разорваны толпой на куски, ясно, что собеседник был «на взводе», поэтому не сердясь, наоборот, до крайности ласково, Спирин, сколько было необходимо, повторял чекисту все, что ему следовало запомнить и выполнить. Наконец, видя, что здесь порядок, и перебросившись со своим человеком несколькими короткими репликами, вызывал следующий город.

Остаток ночи понедельника и бóльшая часть вторника везде прошли неспокойно. С мест Спирину сообщали, что ни убийствами, ни издевательствами над мертвыми толпа пока не насытилась, уговорить людей разойтись не удается. После того как спиринские чекисты отбили у них начальника областного НКВД, многие чувствовали себя обманутыми, продолжали требовать его для расправы. Чаще и чаще слышались голоса, что все они одним миром мазаны, все убийцы, потому и укрывают своего. Эти, хоть они сегодня и с нами, такие же НКВДешники, тоже вволю попили народной кровушки, пора и с ними разобраться.

Во многих городах толпа обложила лагерь спиринских чекистов плотным кольцом и с ожесточением скандировала: «На смерть! На смерть!» С каждым часом сдерживать ее делалось труднее. И вот ровно в семь часов вечера по местному времени, по-видимому, в соответствии с приказом, еще ночью отданным Спириным, в каждом городе старшие из его людей обратились к толпе со следующими словами. Они заявили, что те чекисты, которые вчера решительно встали на сторону народа, помогли ему одержать победу, убеждены, что люди правы. Требование казнить начальника областного управления НКВД справедливо. Они признают, что ошибались, пытаясь укрыть убийцу от народа, но цель их была не спасти бывшего начальника, а отдать его в руки суда: как суд решит, так пусть и будет. Однако сейчас они поняли, что единодушное требование казнить преступника и есть самый истинный, самый верный народный суд, противиться ему – преступление.

Эта речь была встречена с восторгом, ликуя, и уж совсем вакханалия началась, когда чекисты наконец расступились. Всего несколько часов назад они с огромным трудом, часто и с жертвами, отбили у толпы своего прежнего командира, а теперь, подчинясь приказу из Москвы, той же толпе выдавали его на смерть.

НКВДешника народ принимал бережно и любовно, будто родного сына. В центре площади какие-то умельцы с шутками и прибаутками, но споро, сколачивали помост или на худой конец – козлы, а толпа, легонько хлопая висельника по плечу, подталкивала его к этому лобному месту, напутствовала: «Да ты не бойсь! Ето не больно. Вздернем быстро – даже не заметишь. Раз – и в раю! Иди, иди, милок. Мы уж тебя, сердешного, заждались».

Получаса не прошло, а чекист с петлей на шее стоял на раскачивающихся козлах. Тут же – целая куча добровольцев, готовая их из-под него выбить. Все сделано на совесть. Веревка проверена и туго-натуго привязана к фонарю, не дай бог порвется или развяжется: сорвавшийся висельник – плохая примета. Да вроде бы второй раз вешать и не полагается. И вот буквально за мгновение до того, как чекист должен был расстаться с жизнью, он просит разрешения покаяться перед людьми, которым принес столько горя и столько страданий.

Спирин хорошо знал свой народ и не сомневался, что отказа в последней просьбе никому не будет. Так и вышло – толпа, растроганная до слез, везде плакала и кричала: «Говори! Пусть говорит! Мы тебя слушаем!» Дальше во всех городах чекисты говорили народу, в общем, одно и то же, и у меня, Анечка, мало сомнений, что говорили они именно то, что прошлой ночью по телефону долго и тщательно репетировал с ними Спирин.

Начинали они с признания, что и вправду замучили десятки, сотни невинных душ, что издевались над ними и их пытали. «Но это не от того, – говорил чекист, – что я зверь, что я ублюдок, выродок. Нет, просто я был уверен, все мы были уверены, что и пытки, и расстрелы, и лагеря необходимы. Без них не искупить ни первородного, ни того нового греха, который накопился уже после явления на землю и распятия Иисуса Христа. Поймите, – продолжал чекист, – мы убивали только тех, кто, хоть и не сознавая, мешал сегодняшнему дню, мешал основной, центральной задаче, поставленной партией, – воскрешению всех когда-либо живших на земле людей.