Дело Ливенворта (сборник) - Анна Грин

– Зачем спрашивать? – вскричал секретарь. – Разве вы не видите, что это ваше безразличие свело меня с ума? Стоять перед вами, страдать из-за вас, мысленно следовать за каждым вашим движением; знать, что моя душа присоединена к вашей стальными узами, которые не расплавить никакому пламени, не разбить никакой силе, не разъединить никакому напряжению; спать под одной крышей, сидеть за одним столом и не встретить ни единого взгляда, который сказал бы мне, что вы все понимаете. Вот что превратило мою жизнь в ад. А я хотел, чтобы вы понимали. Если бы нужно было прыгнуть в огонь, чтобы вы увидели, какой я и что к вам чувствую, я бы это сделал. Но теперь-то вы понимаете! Теперь, как бы вас ни пугало мое присутствие, как бы вы ни боялись за этого слабака, которого зовете мужем, вам никогда не забыть любовь Трумена Харвелла, никогда не забыть, что любовь, любовь, любовь привела меня в ту ночь в комнату вашего дяди и заставила спустить курок, что дало вам богатство, которое вы имеете сегодня. Да, – продолжил Трумен Харвелл, и в величии его отчаяния даже Генри Клеверинг со своим недюжинным ростом выглядел карликом, – каждый доллар в вашем кошельке будет напоминать обо мне, каждая побрякушка, которая сверкнет на этой надменной головке, слишком надменной, чтобы склониться ко мне, будет кричать мое имя вам в уши. Мода, великолепие, роскошь – все это у вас будет, но пока золото не утратит сияния и не потеряет привлекательности, вы не забудете того, кто вам их дал.

Со взглядом, злое торжество которого я описать не в силах, секретарь вложил руку в ладонь сыщика, и в следующее мгновение его вывели бы из комнаты, но мисс Мэри, раздавленная кипевшими в груди чувствами, вскинула голову и сказала:

– Нет, Трумен Харвелл, я не могу дать вам надежды даже на это. Богатство, столь обременительное, не принесет ничего, кроме мук. Я не готова принять муки, поэтому должна отказаться от богатства. С этого дня у Мэри Ливенворт нет ничего, кроме того, что она получит от мужа, с которым так долго поступала несправедливо.

Она сорвала бриллиантовые сережки с ушей и бросила их к ногам секретаря.

Это стало последним ударом для несчастного. С нечеловеческим воплем, подобного которому я не слышал, он вскинул руки, и лицо его загорелось безумным светом.

– Я продал душу дьяволу за тень! – простонал он. – За тень!

– Что ж, день оказался крайне удачным. Никогда еще в кабинетах сыщиков не играли в такие рискованные игры, и я поздравляю вас с успехом, мистер Рэймонд.

Я в изумлении посмотрел на торжествующего мистера Грайса.

– Что вы хотите этим сказать? – воскликнул я. – Вы что, спланировали все это?

– Спланировал ли я все это? – повторил он. – Смог бы я стоять здесь и смотреть, как развиваются события, если бы не планировал? Мистер Рэймонд, давайте во всем разберемся. Вы джентльмен, но мы можем пожать друг другу руку. За всю профессиональную карьеру у меня еще не было такого успешного окончания дела.

Мы обменялись рукопожатием, крепко и с чувством, а потом я попросил его объясниться.

– Все это время, – начал он, – даже в минуты сильнейших подозрений против этой женщины, мне не давало покоя одно: чистка пистолета. Для меня это было несопоставимо со всем тем, что я знаю о женщинах. Я не мог поверить, что этот поступок совершила женщина. Вы когда-нибудь встречали женщину, которая чистила пистолет? Нет. Они могут стрелять из них – и стреляют! – но они их не чистят. И тут вступает в силу принцип, известный каждому сыщику: если из ста обстоятельств дела девяносто девять однозначно указывают на подозреваемого, но сотое является поступком, которого этот человек совершить не мог, вся цепь подозрений рушится. Поэтому, понимая это, я колебался, когда дело дошло до ареста. Цепочка была полная, звенья надежно соединены, вот только одно звено отличалось от остальных размером и материалом, а это все равно, что разрыв. Я решил устроить последнюю проверку, для чего вызвал мистера Клеверинга и мистера Харвелла. Подозревать этих людей у меня не было оснований, но кроме нее только эти двое могли совершить данное преступление, ибо предположительно находились в доме во время его совершения и были достаточно умны для этого. Отдельно каждому я сообщил, что преступник не только найден, но и будет арестован в моем доме, и что если они хотят послушать признание, которое наверняка прозвучит, то у них есть такая возможность, и они должны прийти сюда в определенное время. Оба были слишком заинтересованы, хоть и по совершенно разным причинам, чтобы отказаться, и мне удалось сделать так, чтобы они спрятались в разных комнатах, – вы видели, как они из них выходили. Я знал, что если кто-то из них стал преступником, то он сделал это из любви к Мэри Ливенворт, следовательно, не смог бы спокойно выслушать, как ее обвиняют и угрожают арестовать, не выдав себя. Я не ждал слишком многого от этого эксперимента и менее всего полагал, что преступником окажется мистер Харвелл, но… Век живи, век учись, мистер Рэймонд, век живи, век учись.

Глава 38

Полное признание

Меж выполненьем замыслов ужасных И первым побужденьем промежуток Похож на призрак иль на страшный сон: Наш разум и все члены тела спорят, Собравшись на совет, и человек Похож на маленькое государство, Где вспыхнуло междоусобье[41].

Я не плохой человек, я просто запальчивый. Честолюбие, любовь, ревность, ненависть, месть – для кого-то чувства проходящие, но для меня – бушующие страсти. Нет, они тихие, скрытные, свернувшиеся змеи, которые не пошевелятся, пока их не разбудить, но потом – смертельный бросок и беспощадная борьба. Об этом не знают даже те, кто знаком со мной ближе всего. Моя мать не знала об этом. Сколько раз я слышал от нее: «Если бы Трумен был почувствительнее! Если бы Трумен не был таким безразличным! Короче говоря, если бы у Трумена было больше сил!»

То же самое в школе. Никто не понимал меня. Они считали меня робким, обзывали размазней. Три года они меня так называли. А потом я пошел против них. Я подстерег их заправилу, повалил на землю, перевернул на спину и наступил на него. Он был красавчиком до того, как моя нога опустилась на него, а после… Больше он меня размазней не называл. В магазине, в который я устроился позже, я встретил еще меньше понимания. Я всегда был пунктуален и четко выполнял свои обязанности, но меня считали там хорошей машиной и ничем бóльшим. Разве может иметь сердце, душу и чувства человек, который не любит охоту, не курит и никогда не смеется? Я умел хорошо считать, но для этого не нужно ни сердца, ни души. Я мог день ото дня, месяцами заполнять журналы, не сделав ни одной помарки, но это только доказывало, что я именно то, чем они меня считали, – обычный автомат. Я позволял им так думать, не сомневаясь, что однажды они тоже изменят свое мнение, как это происходило с другими. Дело в том, что просто я никого не любил достаточно сильно, даже себя, чтобы меня трогало чье-то мнение. Жизнь казалась мне пустой – мертвая пустыня, которую нужно пересечь, хочу я того или нет. И так могло продолжаться до сего дня, если бы я не повстречал мисс Мэри Ливенворт. Когда спустя девять месяцев я поменял контору в магазине на место в библиотеке мистера Ливенворта, пылающий факел вспыхнул у меня в сердце, и его пламя не угасло и поныне. И никогда не угаснет, пока не исполнится то, что меня ждет!

Как красива она была! Когда в первый вечер я прошел со своим новым работодателем в гостиную и увидел эту женщину в сиянии наполовину притягательного, наполовину ужасающего очарования, то словно при вспышке молнии увидел, каким будет мое будущее, если я останусь в этом доме. Она держалась надменно и лишь бросила на меня мимолетный взгляд. Но ее пренебрежение при первой встрече произвело на меня очень небольшое впечатление. Достаточно было того, что мне позволили находиться рядом с ней и взирать на эту красоту, не боясь упрека. О, это было все равно что всматриваться в опоясанный цветами кратер пробуждающегося вулкана. Страх и восторг наполняли каждый миг, проведенный там, но страх и восторг стали смыслом моей жизни, и я бы не смог уйти из этого дома, даже если бы захотел.

И так было всегда. Невыразимая боль и невыразимое наслаждение были в чувстве, с которым я смотрел на нее. Несмотря на все это, я не переставал изучать ее – час за часом, день за днем: ее улыбки, ее движения, то, как она поворачивает голову или поднимает веки. И я это делал не просто так. Я хотел вплести ее красоту в суть своего существования, чтобы уже ничто и никогда не смогло вырвать ее оттуда. Ибо тогда я видел так же ясно, как вижу сейчас, что она, хоть и была кокетлива, никогда бы не снизошла до меня. Нет! Я мог лечь у ее ног и позволить растоптать меня, она даже не обернулась бы посмотреть, на что наступила. Я мог проводить дни, месяцы, годы, изучая алфавит ее желаний, а она даже не поблагодарила бы меня за старание, не вскинула бы ресницы, чтобы посмотреть на меня, когда я прохожу мимо. Для нее я был пустым местом. Я не мог быть ничем иным, если бы только – эта мысль пришла ко мне не сразу – каким-то образом не стал ее хозяином.