УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА - ВЛАДИМИР КЛИПЕЛЬ

Жарко припекало солнце, звенели комары, кружились оводы, пахло свежо и пряно увядающей в копнах травой, хвоей близкого ельника, разогретой землей и еще бог знает чем, но упоительно прекрасным, что в целом называется луговым запахом. На стерне лежали скошенные пожелтевшие стебли дудника, а возле пней и деревьев, где не достала коса, горделиво поднимали белые зонтики цветов живые дудники, перегоняя их в росте, тянулись кверху стебли какалии с листьями каждый в особицу, напоминавшими лезвие копья, только широкое и короткое. У какалии сверху лист гладкий и прохладный, а снизу рыхлый и теплый, за что и прозвали в народе это растение мать-и-мачеха. Среди уцелевших трав я видел коричневые соцветия – шарики кровохлебки, стебли отцветающего дикого лука.

Василий вбил подколенники под сено, и мы разом подняли копну и понесли. Я шел сзади, чтобы видеть под ногами, концы жердей у меня были длиннее, и, тяжесть на меня приходилась меньшая. Но Василий был коренаст, в самой силе, не то что я. Он приехал в Ципанду к отцу в отпуск, с женой и детьми, из Забайкалья, где служит в армии. Старший лейтенант, танкист. Для своих лет он был рыхловат, округлел, сказывалась жизнь без физической работы. Откуда-то взялись оводы, и пока несли копну, они повпивались в руки, через рубашку в плечи, а Василий к тому же скинул с себя рубашку, и они так и липли к голому его телу. Эх, с каким удовольствием, поставив копну у остожья, шлепнешь на себе зловредную муху, и потом кровь долго сочится из ранки-укола. И, несмотря на это, хорошо, очень хорошо было таскать ароматно пахнущие копны, сваливать их к остожью, где Петр Николаевич выкладывал стог, подхватывая деревянными вилами большие пласты сухого слежавшегося сена.

Часа через два мы перетаскали все копны, и Петр Николаевич полез на стог, а Василий принялся подавать ему. Я остался подгребать сено, натрушенное при переноске, и когда подошел к ним, стог уже пора было завершать, а внизу оставалось еще много сена.

– Петр Николаевич, не уложишь, – сказал я. – Распускай стог пошире, а то узкий кладешь.

– Ничего, – ответил он, – ты давай таскай, таскай!

Василий внизу мокрый от пота, а старик хоть бы что, вилы мелькают в его жилистых крепких руках, глаза вприщурку, острые, платок сбился на сторону, и на лбу пряди полуседых волос. Я чувствую, что он доволен жизнью, счастлив, что у него работа горит в руках, что он своими руками зарабатывает еще свой хлеб. Возьми такого старика, оторви от родной стихии и оставь в городе. Он умрет с тоски, знает об этом и никогда не сменяет своей Ципанды ни на какие благоустроенные поселки. Здесь он врос в землю, как старая сосна в камень, и никакими силами его не оторвать, не перенести в другую среду. И я почему-то подумал, что все разговоры о том, как закрепить оленеводов, привлечь молодежь в эту отрасль хозяйства, отчасти надуманы. Администраторы и районные власти ратуют за создание удобств и материальное обеспечение оленеводов, люди типа Жиляева – за внедрение в оленеводство науки и техники, вплоть до датчиков, которые надо цеплять оленю на шею или рога, чтоб пастух по локатору мог определить, где пасется его стадо. Все это, в пределах разумного, придет в свое время, будут пастухи делать облеты стада на самолетах и вертолетах, будут и сетки-ограждения вместо жердяных изгородей, будут пенопластовые переносные домики вместо палаток, но независимо от этого люди будут пасти оленей всегда, потому что кроме удобств есть еще тайга, без которой человек не может чувствовать себя счастливым, не сможет жить. Были, есть и будут люди, которые не ищут легкого хлеба, и они не сменяют профессию пастуха ни на какую другую.

Оказывается, Петр Николаевич выкладывал длинный стожок, а не круглый, приткнув его одним торцом к дереву. Вскоре стог был завершен, и мы отправились домой с чувством исполненной работы. Шли медленно, освежаясь по пути красной смородиной. У меня было приподнятое настроение, как во время большого праздника, словно на несколько часов перенесся в далекое безоблачное детство, в самую счастливую свою пору.

…Василий сдержал свое слово, заправил моторку и повез в пещеру всех желающих. Ничего нового я там не увидел, чуть дальше прошел в грот и вернулся. При свете фонарей едва угадывались темные стены, суживающиеся кверху, и только.

Назад, переехав реку, мы шли к Ципанде напрямик, через пересохшую протоку. Вел нас симпатичный парень – один из отпрысков братьев Дьячковских – Виктор. Он шел чуть прихрамывая, потому что еще в детстве повредил себе ногу, но довольно быстро. Я спросил, где он работает.

– Связист,- отвечал он. – Мой участок в восьми километрах от Ципанды. Там скучно, так я сюда прихожу. Тут кроме меня еще брат Гаврила, тоже связист. В другую сторону, в шести километрах от Ципанды, живет семья другого моего дяди, тоже Дьячковские, связисты.

– Как работается?

– Бывает трудно, когда столб менять приходится, но я один управляюсь, лебедкой его поднимаю. По линии ходить много приходится, но у нас здесь лучше, чем на побережье, таких снегов не бывает, как там. На Джугджуре снег такой случается, что столбы закрывает, провода рвет, линию валит. И наледи там большие. Плохо, что медведя иногда встречаешь…

– И как ты с ним?

– На столб лезу, а потом пальму всегда с собой ношу. Пальма надежнее ружья…

Пальма – короткое копье с широким и длинным лезвием, раньше она была необходимой принадлежностью каждого оленевода и охотника. Зверя ли раненого добить, от медведя оборониться – выручала пальма.

В доме Петра Николаевича было и без нас полно люду. С вечера были звезды, я понадеялся на хорошую погоду, поставил палатку на улице, а ночью пошел дождь, и нам утром пришлось перебираться в помещение, сушить одежду. На лужах возникали и лопались пузыри, и я понял, что дождь зарядил надолго. Мы сварили еду и чай на печке, к чаю мы запаслись и сливочным маслом, печеньем и галетами (их уступил нам из своих запасов связист Гаврила – рослый молодой мужчина, живший в отдельном большом доме). На продукты можно было не скупиться, хватит до Аима. И мы чаевали, посматривая, не светлеет ли небо.

Еще утром старушка Дьячковская подоила корову, и теперь корова и телок паслись возле школы. В поселке проживало пять семей – пенсионеры и связисты, все из тех, кто не пожелал переселяться в Аим или Джигду. Держали коров, кое-кто – оленей. Место для деревни хорошее, затишное, незатопляемое, много лучшее, чем в Джигде. Да и как его покинешь, если неподалеку лежит чугунная плита-надгробье с отлитой фамилией Дьячковских – деда и прадеда нынешних Дьячковских. Могила почти столетней давности. Трудно покинуть такую землю, отступиться от нее.