Настигнут радостью. Исследуя горе - Клайв Стейплз Льюис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы ведь действительно чему-то научились и чего-то достигли. Мужчин и женщин разделяет меч – спрятанный или выставленный напоказ, – пока единение брака их не сблизит. Мы свысока называем прямодушие, справедливость и рыцарственность «мужскими» качествами, когда встречаем их в женщине; женщины свысока описывают чувствительность, такт или нежность в мужчине как «женские» качества. И какими же жалкими, искореженными фрагментами человечества должны быть просто мужчины и просто женщины в большинстве своем, чтобы такое самолюбование прозвучало правдоподобно! Но супружество исцеляет. Соединившись, двое становятся людьми в полном смысле этого слова. «По образу Божию <…> мужчину и женщину сотворил их»[156]. Так, парадоксально, торжество сексуальности выводит нас за пределы различия полов.
И тут кто-то из супругов умирает. Мы это воспринимаем как оборванную любовь, как танец, остановленный в самом разгаре, как цветок, у которого на беду обломили венчик, – как нечто обрубленное и изувеченное и потому утратившее истинный облик. Не знаю, не знаю. Если, как я сильно подозреваю, мертвые тоже чувствуют боль разлуки (возможно, для них это одно из очистительных страданий), тогда для обоих любящих и для всех любящих пар без исключения утрата – универсальная и неотъемлемая часть нашего опыта любви. Она следует за браком так же естественно, как брак – за ухаживанием, а осень – за летом. Это не прерывание процесса, но одна из его стадий; не прерывание танца, но следующая фигура. Возлюбленная, пока она здесь, «выводит нас за пределы своего “я”». И тут начинается трагическая фигура танца, в которой мы должны научиться выходить за пределы своего «я», хотя вживе возлюбленной рядом уже нет, любить именно Ее, а не наше прошлое, или нашу память, или наше страдание, или наше облегчение страдания, или нашу собственную любовь.
Оглядываясь назад, я вижу, что еще совсем недавно я переживал из-за своих воспоминаний о Х. – как бы они не обернулись ложью. В силу какой-то причины – милосердного здравомыслия Божьего, не иначе! – я на этот счет больше не беспокоюсь. И что примечательно, как только я перестал беспокоиться, она встречает меня везде.
«Встречает» – слишком сильно сказано. Я не имею в виду голос или привидение – ничего даже отдаленно похожего. Я даже не имею в виду сильное эмоциональное переживание в каждый отдельно взятый момент. Это скорее что-то вроде ненавязчивого, но могучего ощущения, что она есть – ровно так же, как и прежде, она – непреложный факт, с которым нельзя не считаться.
«Нельзя не считаться» – больно неудачно сказано. Звучит так, словно она – боевая секира. А как выразиться лучше? «Судьбоносно-настоящая» или «упрямо-настоящая» – подойдет? Это как если бы опыт говорил мне: «Ты, выходит, чрезвычайно рад, что Х. по-прежнему – непреложный факт. Но не забывай: она все равно была и будет непреложным фактом, хочешь ты того или нет. Тебя никто не спрашивает».
Ну и как далеко я зашел? Да наверное, так же далеко, как вдовец иного склада, который остановится, обопрется на лопату и скажет в ответ на наши расспросы: «Спасибочки. Грех сетовать. Я по ней ужасть до чего скучаю. Но говорят, это нам испытание такое ниспослано».
Мы пришли к одному и тому же: он со своей лопатой и я, своим собственным инструментом копать почти разучившийся. Конечно же, «ниспосланное испытание» нужно понимать правильно. Господь не пытается поэкспериментировать с моей верой или любовью, чтобы выявить их подлинное качество. Ему и так все давно известно. А вот мне – нет. В этом испытании Он усаживает нас на скамью подсудимых, на свидетельскую скамью и на судейское место. Он-то всегда знал, что мой храм – это карточный домик. А донести эту мысль до меня Он может одним-единственным способом – разрушив его до основания.
Так быстро оправился? Но эти слова двусмысленны. Сказать, что пациент идет на поправку после того, как ему аппендицит вырезали, – это одно; после того, как ему ампутировали ногу, – совсем другое. После такой операции либо культя заживет, либо пациент умрет. Если заживет, жгучая незатухающая боль прекратится. Со временем к пациенту вернутся силы и он сможет ковылять на деревянной ноге. Он «оправился». Но он, скорее всего, всю жизнь будет страдать от рецидивирующей боли в культе, причем, возможно, крайне мучительной; и он навсегда останется одноногим калекой. Он ни на миг об этом не забудет. Теперь, что бы он ни делал – принимал ванну, одевался, садился и снова вставал, даже просто лежал в постели, – все это будет ощущаться совсем по-другому. Весь ход его жизни поменяется. Всевозможные удовольствия и занятия, которые он прежде воспринимал как данность, придется просто-напросто списать со счетов. И обязанности тоже. Сейчас я учусь передвигаться на костылях. Со временем меня, вероятно, снабдят деревянным протезом. Но на двух ногах мне уже не ходить.
Однако не приходится отрицать, что в каком-то смысле «мне стало лучше». А вместе с этим осознанием приходит своего рода стыд и ощущение, что ты вроде как обязан лелеять, и подпитывать, и длить свое несчастье. Я про такое читал в книгах и думать не думал, что испытаю то же самое на себе. Я уверен, Х. бы такого не одобрила. Она бы сказала мне: не будь дураком. Так что, ручаюсь, Богу оно бы тоже не понравилось. А что же за этим стоит?
Отчасти, несомненно, тщеславие. Мы пытаемся доказать самим себе, что мы – воистину паладины любви, трагические герои, а не просто самые обыкновенные рядовые в громадной армии обездоленных, которые бредут по жизни, пытаясь худо-бедно справиться с безнадежной ситуацией. Впрочем, этим объяснение не исчерпывается.
Думаю, тут еще вот какое недоразумение. На самом деле мы, конечно, не хотим, чтобы горе длилось до бесконечности, такое же мучительно-острое, как поначалу; никто бы такого не выдержал. Горе – обычный симптом того, что мы хотим на самом деле, вот мы и путаем одно с другим. Прошлой ночью
