Ничейной земли не бывает - Вальтер Флегель

Гудрун Шанц прислонилась к косяку двери. Улица была пуста, шаги трех женщин уже стихли. Фрау Шанц почувствовала себя оскорбленной…

Примерно через час с прогулки вернулась Фридерика. Она ходила в лес к своей березке. Кора деревца в темноте казалась особенно светлой. Почки на березе налились, она заметно подросла.

Даже вернувшись домой, Фридерика все еще ощущала запах влажного весеннего леса. Войдя в свою комнату, она блаженно улыбнулась, зажгла свечу, поставила на проигрыватель любимую пластинку, уселась поудобнее в кресло и уже в который раз взяла в руки письмо. Она представляла, как войдет вслед за Виттенбеком в зал для танцев. Все будут смотреть на нее, а она — на него. Как он поведет себя? Вариантов может быть много: от явного удивления, которое будет замечено всеми, до вежливой холодности…

Неожиданно на пороге комнаты появилась мать и спросила:

— Не выпьешь ли со мной чашку чая?

— Охотно, — согласилась дочь.

Она встала, подошла к матери и сняла с нее фартук.

— Я всегда забываю о нем, — улыбнулась фрау Шанц.

Обе подошли к столу. Фридерика попыталась вспомнить, когда в последний раз беседовала с матерью с глазу на глаз. Несколько недель назад, а может быть, несколько месяцев, а то и целый год? Она не могла сказать этого точно, ведь пропасть, образовавшаяся между ними, определялась не временем. Комната у Фридерики была изолированная и служила ей прибежищем от невзгод.

Разлив чай по чашкам, Гудрун не села, а остановилась позади дочери. И Фридерику охватило радостное чувство от того, что мать стоит за ее спиной. В любую минуту можно было дотронуться до нее, тихо заговорить. А когда мать положила ей на плечи руки, Фридерика даже глаза закрыла. В детстве, когда она, замерзшая, продрогшая, возвращалась с улицы, мать всегда согревала ей руки и ноги.

Не отнимая рук, мать легонько пошевелила пальцами. Фридерика положила свои руки на них и почувствовала, какие они шершавые. От рук матери пахло хлебом, молоком, печным дымом и чистым бельем. А как радовались эти руки вчера!

Фридерика втолкнула Стефана в комнату, и мать поднялась из кресла. Ни мать, ни сын не проронили ни единого слова и молча приближались друг к другу. Затем мать прижала Стефана к себе, и он положил голову ей на плечо. Фридерика видела, как руки матери скользили по плечам Стефана. Они были такими белыми и подвижными, что Фридерике почему-то показалось, что они радуются. Такие руки не могут не простить. Да разве кто-нибудь прощал чаще матерей?

Вчера все произошло так, как представляла Фридерика. Стефан вернулся домой, и все стало на свои места. И все-таки Фридерика не знала свою мать. Неожиданно руки матери сползли с плеч сына, одной рукой она приподняла его голову за подбородок, а другой, сильно размахнувшись, ударила по щеке раз, другой. Фридерика вздрагивала при каждом ударе, но Стефан принял эти пощечины как вполне им заслуженные.

Мать и словом не обмолвилась о бегстве Стефана из дому, не поинтересовалась, куда он потратил деньги, снятые со сберкнижки.

Теперь Фридерика блаженствовала в тиши родного дома. В чашках дымился чай. Довольно долгое время Фридерика чувствовала себя в этом доме чужой, сейчас же ее охватило радостное чувство обретения того, что она когда-то утратила и не надеялась найти.

— Рике, — тихо произнесла мать, — кто такой этот Виттенбек?

Дочь немного помедлила, не зная, стоит ли отвечать на этот вопрос. Наверное, завтра вечером она сможет что-нибудь рассказать матери, но сейчас… Фридерика не спешила с ответом вот почему: она долго считала, что мать вообще не сможет ее понять, а теперь, когда контакт между ними наконец-то установился, дочь сомневалась, поймет ли мать, какие чувства она питает к Виттенбеку. Фридерика боялась нарушить только что установившийся контакт. «Но что-то же я должна ей сказать, — думала она. — А почему бы сразу не выложить самое главное?..»

Почувствовав, как руки матери снова сжали ее плечи, Фридерика закрыла глаза и сказала:

— Это один офицер… к тому же… он женат…

Фридерика подняла взгляд на мать. Лицо матери оставалось спокойным — широкоскулое, с довольно крупным носом, красивыми полными губами и голубыми глазами, похожими на небо в жаркий июльский день. В лице матери было что-то такое, что невольно заставляло вспомнить ландшафт Пригница, где прошла ее молодость, неброский, но запоминающийся. Фридерика не раз бывала в тех краях. Впервые она посетила Пригниц в детские годы, а позже, когда стала более наблюдательной, заметила или, вернее, открыла, как хорошо смотрится ее мать на фоне этого ландшафта, пронизанного тишиной и духом доброты.

— А ты откуда о нем узнала? — поинтересовалась Фридерика.

Мать кратко рассказала дочери, как их посетили три гарнизонные дамы, которых она, однако, не пустила в дом. Поведение матери чрезвычайно удивило Фридерику.

Мать села в кресло напротив дочери и спросила, что же теперь будет, как представляет себе Фридерика своя дальнейшие отношения с Виттенбеком и о чем он написал ей в письме.

Фридерика достала из сумочки письмо и положила его на стол перед матерью. Гудрун сегодня уже держала его в руках. Конверт был запачкан, уголки помяты, но письмо не было распечатано. Оказалось, что Фридерика никак не решалась вскрыть его. Она брала конверт в руки, прощупывала его пальцами, разглядывала на свет, как будто так можно было узнать, что в нем содержалось.

Глядя на письмо, Фридерика открылась матери. Она рассказала ей о своем чувстве, о своих надеждах и опасениях. Мать слушала не перебивая. И Фридерика была с ней откровенна, как никогда прежде. После обеда она кое-что все же выяснила — она нащупала половинку своей фотографии. Виттенбек, видимо, прислал ей фото обратно. Но зачем? С какой целью? Майор относился к числу порядочных людей, которые всегда добиваются ясности, а если не решаются пойти на объяснение, то сообщают об этом письменно.

Получив письмо, Фридерика пошла в лес, к своей любимой березке, чтобы там прочесть его. Там, как ей казалось, она легче могла пережить то, что ее ожидало.

Возле березки Фридерика села на пенек. Она припомнила все свои встречи с Виттенбеком. Их оказалось не так уж много, но ни один мужчина до сих пор не интересовал ее так, как он, ни один не доставлял столько радости и муки. Прежде Фридерика не стала бы долго колебаться и вскрыла бы письмо. Однако сейчас она решила не делать этого, ведь если бы в нем было что-нибудь плохое, она бы не поехала в Барсеков, а ей так хотелось еще раз увидеть майора, поговорить с ним и по его поведению определить, как он к ней относится.

— Завтра я поеду в Барсеков, а письмо возьму с собой. Что ты на это скажешь? — спросила Фридерика у матери.

Гудрун Шанц только кивнула. «Женщины, безусловно, правы, — подумала она. — Фридерика вмешалась в чужую семейную жизнь. Они не знают одного — Фридерика по-настоящему полюбила этого майора…»

— Знаешь, что я тебе скажу: поезжай! По крайней мере, все выяснишь. Поезжай, Рике!

Фридерика встала и, опустившись на пол у ног матери, положила голову ей на колени.

«Она должна туда поехать, — думала Гудрун Шанц. — Обязательно должна поехать, только вот не знаю, чего ей пожелать…»

Майор Пульмейер стоял перед лейтенантом Анертом, который даже в фуражке был на целую голову ниже его. Пульмейер охотно сел бы, чтобы лейтенант не страдал от своего маленького роста, но сесть было не на что. В эту минуту командир роты был готов пойти на что угодно, лишь бы успокоить лейтенанта и дать ему возможность откровенно рассказать, как они потравили озимое поле.

Донесение о потраве посевов поступило в штаб батальона вчера вечером. Майор Зигель и майор Пульмейер вдвоем обсудили случившееся. Они сознавали, что за это ЧП несут ответственность наравне с лейтенантом Анертом.

В конце обсуждения комбат сказал:

— Анерта вызови на завтра. Сообщишь ему об этом только утром, пусть ночь поспит спокойно. — И тут же спросил Пульмейера: — А что бы ты сделал на его месте?

Ротный пожал плечами:

— Спроси что-нибудь полегче. Если бы мы выбрали другой маршрут, то не успели бы к назначенному часу.

Майор Зигель махнул рукой. Он встал, походил взад и вперед по палатке, затем закурил сигару и сделал несколько глубоких затяжек.

Майор Пульмейер вызвался было поехать в штаб дивизии вместо Анерта, но генерал Вернер приказал прибыть в Барсеков майору Зигелю и лейтенанту Анерту…

И вот теперь майор Пульмейер тихо сказал:

— Идите, товарищ лейтенант, майор Зигель ждет вас.

— Слушаюсь!

— Ни пуха тебе! — пожелал ему вслед майор.

Но лейтенант уже не слышал этих слов ротного. Он шел, широко шагая, словно на учебном плацу.

Майор же стоял и думал о том, что ему все же следовало поехать в штаб дивизии вместо Анерта. Сообщив лейтенанту, что его взвод назначается в головную походную заставу, ротный сначала волновался. Но чем дальше они продвигались, тем спокойнее он становился, уверовав, что лейтенант точно выполнит приказ и приведет колонну в назначенное место в срок. И все-таки, когда они встретились на месте посадки в вертолеты, командир роты испытал удивление: ведь лейтенант Анерт прибыл туда вовремя, не заблудившись в пути. Порадовало майора и то, что лейтенант действовал совершенно самостоятельно и за время марша ни разу не обратился к нему за помощью или советом. На связь он выходил только тогда, когда ожидал подхода основных сил к естественным препятствиям, к труднопроходимым участкам и к местам, где нужно было менять направление движения. Во время этого ночного марша лейтенант Анерт зарекомендовал себя с хорошей стороны, если бы не это злополучное поле с озимой пшеницей.