«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На фоне ходасевичевского поэтический текст Бродского предстает полемической репликой. «Запоздалый» символист Ходасевич пишет о преображающей силе вдохновения, о своеобразной магии творчества. Об этом – последние строки его произведения:
И нет штукатурного неба
И солнца в шестнадцать свечей:
На гладкие черные скалы
Стопы опирает – Орфей[580].
У Бродского в концовке никакого преображения и высокой риторики, свойственных претексту, нет. Текст кончается на трагической ноте, однако этот трагизм выражен с обычной для поэта стоической твердостью. Процитируем еще раз эти строки:
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
Об одной неопознанной цитате из А. М. Ремизова в поэзии И. А. Бродского[581]
В стихотворении И. А. Бродского «Эклога 4-я (зимняя)» (1980) содержится нетривиальная и даже на первый взгляд уникальная метафора время – мясо Вселенной:
В сильный мороз даль не поет сиреной.
В космосе самый глубокий выдох
не гарантирует вдоха, уход – возврата.
Время есть мясо немой Вселенной.
Там ничего не тикает. Даже выпав
из космического аппарата,
ничего не поймаете: ни фокстрота,
ни Ярославны, хоть на Путивль настроясь.
Вас убивает на внеземной орбите
отнюдь не отсутствие кислорода,
но избыток Времени в чистом, то есть
без примеси вашей жизни, виде.
(III; 201)
Эта метафора, в грамматическом отношении относящаяся к отличительным для поэзии Бродского метафорам отождествления, или метафорам-копулам[582], отчасти предварена один раз встречающимся у Бродского метафорическим эпитетом водяное мясо (стихотворение «Одиссей Телемаку», 1972: «водяное мясо застит слух» [III; 27]). Однако метафорический эпитет из этого стихотворения, совпадая с метафорой время – мясо Вселенной в плане означающих (использование лексемы мясо в качестве обозначения с метафорической семантикой), в главном разительно отличается от нее: это не метафора отождествления, и оба ее компонента (вода и мясо) наделены конкретным, предметным значением, в то время как в «Эклоге 4-й (зимней)» используется отождествление посредством предикации, и при этом абстрактное (время) определяется самым неожиданным образом через конкретное (мясо). Как отметила Л. В. Зубова, выражение водяное мясо навеяно виноградным мясом из мандельштамовского «Батюшкова», а также, возможно, метафорой дикое мясо словесности из «Четвертой прозы» – другого текста, принадлежащего О. Э. Мандельштаму[583]. У Мандельштама в стихотворении «Батюшков» тоже соотнесены лексемы с предметной семантикой.
В стихотворениях Бродского время обычно не ассоциируется с предметностью. Так, в «Колыбельной Трескового мыса» (1976) время представлено как духовная субстанция, противопоставленная материально определяемому пространству:
Время больше пространства. Пространство – вещь.
Время же, в сущности, мысль о вещи.
Жизнь – форма времени.
(III; 87)
Как заметила Е. Ваншенкина,
если правомерно утверждение, что поэтическая речь Бродского в значительной степени осмысляет и организует себя как шифр, то именно «Колыбельная» предлагает ключ к этому шифру, содержит толкования символов-эмблем, очень для Бродского характерных, многократно им используемых, можно даже сказать, эксплуатируемых[584].
Разъясняя оппозицию время – пространство в поэзии Бродского, Е. Ваншенкина утверждает:
Пространству незнакома идея развития – отличительным его свойством является косность. Антиномия «пространство – время» есть прежде всего противопоставление пассивного и динамичного, деятельного начал (причем деятельность последнего осознается главным образом как разрушительная, а первому изначально отводится роль жертвы)[585].
Интерпретацией этой антитезы является фрагмент из интервью поэта Джону Глэду (1979):
Дело в том, что то, что меня более всего интересует и всегда интересовало на свете (хотя раньше я полностью не отдавал себе в этом отчета),– это время и тот эффект, какой оно оказывает на человека, как оно его меняет, как обтачивает, то есть это такое вот практическое время в его длительности. Это, если угодно, то, что происходит с человеком во время жизни, то, что время делает с человеком, как оно его трансформирует. С другой стороны, это всего лишь метафора того, что вообще время делает с пространством и с миром. Но это несколько обширная идея, которой лучше не касаться, потому что она заведет нас в дебри. Вообще считается, что литература, как бы сказать,– о жизни, что писатель пишет о других людях, о том, что человек делает с другим человеком, и т.д. В действительности это совсем не правильно, потому что на самом деле литература не о жизни, да и сама жизнь – не о жизни, а о двух категориях, более или менее о двух: о пространстве и о времени. Ну, вот Кафка, например,– это человек, который занимался исключительно пространством, клаустрофобическим пространством, его эффектом и т.д. А Пруст занимался, если угодно, клаустрофобической версией времени. Но это в некотором роде натяжка, можно было бы высказаться и поточнее. Во всяком случае, время для меня куда более интересная, я бы даже сказал, захватывающая категория, нежели пространство, вот, собственно, и все…[586]
В «Колыбельной Трескового мыса» время отождествляется с разреженным воздухом высот («Местность, где я нахожусь, есть пик / как бы горы. Дальше – воздух, Хронос» [III; 89]). Если время и метафоризируется в пространственных категориях, то это пространство вакуума, космическое небытие, лишенное материальных признаков, как в строках «человек есть конец самого себя / и вдается во Время» из «Колыбельной Трескового мыса» (III; 90) или время на «внеземной орбите» в «Эклоге 4-й (зимней)».
Для Е. Ваншенкиной анализируемые строки из «Эклоги 4-й (зимней)» – иллюстрация инвариантной для Бродского идеи невещественности времени:
Очень важная для поэта идея превосходства времени над пространством порождает стремление уменьшить свою заинтересованность в последнем, свою зависимость от внешнего, вещного мира. Можно было бы сказать, что репетируется небытие, и неизвестно, чего здесь больше: отчаянья или любопытства, но лучше не говорить, потому что это было бы неточным – репетируется бытие во времени, по возможности очищенном от примеси пространства.
Такое вот внепространственное существование – будь оно возможно – стало бы существованием всецело духовным, бытием в мысли, в слове, но суть в том, что время в чистом виде отторгает идею, звук, более того, жизнь как субстанции слишком грубые[587]. «Вещество времени», каким оно здесь описано, несет гибель не только плоти, но и духу, становится аналогом небытия[588].
Невозможно согласиться с мнением
