В ожидании рассвета (СИ) - Маркелл Мерлин

— Вас таких много, — отметил Фарлайт.

— Много. Но только я работаю за то, к чему вообще не имела отношения.

Они помолчали. В этой тишине Фарлайт услышал отзвуки далёкой музыки. И вправду, праздник вовсю гремит где-то внизу…

— Зачем ты мне рассказала?

— Чтобы ты понял: не тебе одному бывает плохо.

— Поэтому ты начала прилетать? Нашла родственную душу?

— Не совсем.

Нинур схватила его и решительно прижала к своей груди, начав гладить по волосам. Фарлайт даже не успел возмутиться и только вздохнул, в который раз отметив, что не может взять и выставить бесовицу за окно.

С некоторой неохотой он решился признать: ему нравилась эта грубовато-навязчивая манера Нинур, в то время как нежно-навязчивое поведение Нефроны только раздражало. Он вспомнил волшебницу с её вечным «Давай я тебя расчешу? Ну давай? Ну давай?» — и так десять раз, пока Фарлайт не соглашался. Нинур явно была не из тех, кто задавал вопросы. Бесовица прилетала и сразу делала, что хотела, наплевав на то, что была в этом городе всего лишь служанкой, а он — одним из приближённых местного судьи.

— Я рад, что ты не обиделась, — вдруг сказал Фарлайт.

— За что?

— Когда я прилетел и спросил про туалет. Вообще, я хотел извиниться…

— Да я и без извинений знаю, что ты хороший.

— Я?!

— Ты, ты.

— Да я никогда не был хорошим. И если до того, как я стал демоном, я был всего лишь противным волшебником, то теперь я… чёрт. Я тот, кто разродился планом самого массового убийства в истории. А ты — «хороший».

— И тебя мучает совесть?

— Меня мучает то, что она меня не мучает. А ведь должна… Я какой-то неправильный, да? Безморальный. Монстр. Когда рядом со мной что-то происходит: боль, смерть, я вдруг будто обретаю способность чувствовать.

— Жалость?

— Не только. Боль, страх — вместе с жертвами. Со всех моих чувств будто срывается пелена, и я осознаю, что живу, а не просто двигаюсь к смерти… Тот Фарлайт в центре бойни — он, пожалуй, понимает, что такое совесть. Но потом, когда всё заканчивается, он вновь равнодушен и жалеет о минутных слабостях.

— У тебя нет истинной причины для страдания, вот ты и придумываешь их на пустом месте, — сказала Нинур, покрепче прижав Фарлайта. — Расслабь свой ум.

— Я не могу. После возвращения я постоянно об этом думаю… Спас одного мальчика, теперь только жалею о том поступке. И вот то, что я жалею, это меня обескураживает. Будто бы я рождён только ломать, убивать, разрушать.

Нинур потянулась к тарелке, словно в подтверждение только что сказанных слов торчащей из стены, и провела пальцем по острому краю.

— В разрушении тоже может быть своя красота. А что до того мальчика, не волнуйся. Кто знает, что из него вырастет. Может, будущий спаситель мира.

— Да никто из него не вырастет. Это я спаситель мира, — буркнул Фарлайт. — Просто мальчишка, каких тысячи.

— Если ты его спас, значит, так было нужно, — сказала Нинур таким безапелляционным тоном, что у Фарлайта не повернулся язык спорить с ней дальше. Бесовица решила, что её собеседнику полегчало от разговора, и слабо улыбнулась. Фарлайт же всё равно думал только о том, что его жизнь обессмыслилась, когда Тьма покинула его, и что единственное разрешение тяготы его существования только в смерти, на которую он никак не мог решиться.

Так они и сидели: один — калека душой, другая — калека телом.

* * *

Небеса были беззаботно безоблачны, как и мысли Ламаша. Фраок всё ещё чувствовал лёгкое опьянение от той славы, в которой искупался вчера на празднестве в свою честь. А оно было посвящено именно ему, в том Ламаш не сомневался. Поседевший и дёрганный Энгир притворялся его тенью, а затворник Нергаль и вовсе не явился на пир. После исчезновения предыдущего наместника именно его, Ламаша, бэл назначит своей правой рукой, уж никаких сомнений.

Вот явился и он, цваргхадский затворник, отшельник в сердце большого города.

— Зачем звал, брат? — спросил Ламаш у Фарлайта, отметив, что тот выглядит более собранным, чем обычно. Одет по всем правилам, волосы стянуты в хвост, взгляд — в кои-то веки! — осмысленный, а не направленный в глубины собственных терзаний.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Хочешь стать верховным судьёй Срединной земли? — спросил тот безо всяких предисловий.

— Что? — Ламаш растерялся, чувствуя себя так, как если бы ему рассказали шутку, но он не понял, над чем смеяться.

— Мы уничтожим бэла Гардакара. Трон будет свободен, и я уступлю его тебе без всяких вопросов. Мне он не нужен.

Ламаш всё никак не мог взять в толк, что происходит.

— Это что, проверка? Я не предам моего господина! — выпалил он, но в душе его зародилась тайная надежда: вдруг Нергаль и вправду не пытается его подставить… — Даже если ты не лжёшь, то, верно, сошёл с ума. Говорить такие вещи в двух шагах от города!

— Главные уши пропали на Земле. Нас никто не слышит. Бэл уязвим, пришло время действовать.

Ламаш облизнул пересохшие губы. Кончики его ушей побелели — к ним прилила энергия. Фраок неподдельно разволновался. Он устремил свой взгляд в сторону Цваргхада, сотней башен устремившегося в небо. Город казался вечным, незыблемым. Иллюзорно ли его постоянство?

— Я знаю, ты у нас самый умный, и готов поставить весь свой игалли на то, что ты и вправду можешь придумать, как уничтожить бэла… Но ты забыл одну вещь.

— Какую же?

— Наше новое рождение может обеспечить только бэл. Все братья, по глупости улёгшиеся в спячку прямо перед нашим носом, и те, что провалились в земное светило — все они будут рождены дурачками-человечками. Я себе такой участи не желаю. Конечно, я просто так не сдохну, но всё же… не зарекаюсь.

— Это ты дурачок, — сказал спокойно Фарлайт. Ламаш гневно воззрился на него, но тот продолжил, как ни в чём не бывало: — Бэл никогда, никогда не решит проблему с твоим рождением. Как раз потому, что тогда он лишится единственной ниточки, на которой ты болтаешься, как его марионетка.

— Не пытайся вывести меня из себя, — отозвался Ламаш. — Называй моё служение как хочешь. Мы оба знаем, что у меня нет выбора.

— А что, если я скажу, что есть ещё одно существо, которое может тебе помочь?

— Ну?

— Великая смортка сможет сделать из твоих потомков-людей хоть магов, хоть триданов… кого пожелаешь.

— Сказки, — сказал Ламаш, но по голосу было понятно: он очень желает поверить в эти сказки.

Фарлайт коснулся рукой лба амбициозного собрата, и тот увидел журнал, тот самый, в котором два сморта писали о своих опытах во славу Энки-Ирмитзинэ.

— Ты не лжёшь, — прошептал Ламаш, с которого вдруг слетела вся спесь. Он готов был наброситься на Фарлайта и расцеловать его, как вдруг здравый смысл вновь остудил его пыл: — И что я должен сделать? Прийти к великой смортке и сказать: «Здравствуй, Ирми! Вот мои бастарды, пожалуйста, сделай их чуточку менее ничтожными»? Она же никогда на это не пойдёт, она сама приняла закон, запрещающий изменять плоть!

— Бэл принудил её к этому. Он заставил её отречься от своего дела и от своего имени. И если мы убьём того, кто так опозорил её… О, она выполнит всё, что мы пожелаем. Причём без всякого принуждения. Я гостил у неё однажды. Она очень сговорчива… Во всяком случае, мне так показалось.

— Я должен это обдумать, — ответил Ламаш после недолгого промедления. — Я пришлю птицу… нет, я сам к тебе приду. Если соглашусь.

— А если нет?

— К тебе придёт сам бэл и казнит за попытку организовать заговор.

Фарлайт только улыбнулся в ответ, и Ламаш опять усомнился, в своём ли уме его компаньон.

* * *

Нельжиа проснулся оттого, что костлявая птица бесцеремонно прыгала по его постели, бесцеремонно оставляя затяжки на расшитом мелкими узорами покрывале.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Удостоверившись, что великий тридан открыл глаза, птица наклонила голову, вкрадчиво посмотрела на него и вдруг зазвенела голосом Ирмитзинэ:

— Я же говорила! Я же говорила!

— Да, говорила, — Нельжиа столкнул птицу с кровати и повернулся на бок.