Зверь-из-Ущелья - Соня Марей

– Ритуале? Каком?

Матушка Этера прошествовала мимо меня, сжимая пальцами подвеску с кровавым камнем, словно та мешала ей дышать.

– Ритуал по отбору Дара. Ты ведь уже слышала, что натворил Ольд? – и обожгла меня взглядом. Внутри кольнуло, словно кто-то со всего размаха всадил в грудь иглу.

Когда-то давно мы изучали этот ритуал. Только по книгам, разумеется, ведь на моей памяти ещё никого не наказывали настолько жестоко.

– Но почему именно я?

После изъятия Дара от искателя останется лишь бесполезная оболочка. Пустышка. Он больше никогда не услышит голоса гор и камней, лишится защиты божественной защиты и долго не проживёт.

– Потому что ты одна из сильнейших и когда-нибудь займёшь моё место, – отрезала она и поджала губы недовольно. – Не спорь со мной, Рамона. Ты должна беспрекословно выполнять свой долг, будь то молитва, лечение или наказание ослушников. Или ты думала, что работа жрицы всегда будет приятной и лёгкой?

Перед глазами стоял алый закат, багряные волны, женщина и мужчина с ребёнком на руках, неторопливо прогуливающиеся по кромке поля. Безмолвное счастье витало вокруг них, окутывая тёплым покрывалом. И ни намёка на то, что за всем этим последует расплата.

За всё придётся платить. И за любовь тоже.

– Ты слишком жалостлива, а это недопустимо.

– Но мне, и правда, жаль Ольда! – я не сдержалась и шагнула к Матушке. – Может, наказание можно смягчить? Вы ведь понимаете, что…

– Нет! – лицо её исказилось от гнева, губы затряслись. – Нет, не получится, – добавила она спокойней. – Я ни на что не могу повлиять. Ольд сделал свой выбор, зная о последствиях. И понесёт заслуженное наказание.

Сделал выбор, зная о последствиях…

Эти слова отдавались в голове барабанным боем. А трусливый голосок, похожий на комариный писк, твердил – хорошо, что на его месте не ты. Тебе ещё повезло, Рамона. Если бы тебя обнаружили, сегодня наказание понесли бы двое.

– Ну, что стоишь? – в голосе прорезались знакомые повелительные нотки. – Иди, готовься.

– Я не могу… Я не стану в этом участвовать, – твёрдо проговорила я.

Бровь Верховной вопросительно приподнялась.

– Что ты сказала?

Прежде я никогда не позволяла себе спорить с ней. Мне это не по статусу. Но теперь… Теперь я чувствовала, если подчинюсь, что-то во мне обязательно сломается.

– Я не хочу принимать участие в этом варварском ритуале, – рука сама потянулась к очелью и сдёрнула украшение с головы. – И я сложу с себя сан жрицы, если понадобится.

На несколько мгновений Матушка Этера опешила от моей дерзости. А я глядела с вызовом в тёмные глаза, на дне которых медленно разгорался гнев.

– Ты не посмеешь, – прошипела она и перехватила мою кисть. Сжала так, что захотелось вскрикнуть. – Надень обратно. Немедленно!

– Я не стану, – упрямо мотнула головой. – Вы не можете меня заставить.

– Не могу? – от ядовитого мёда в голосе по спине прокатились мурашки. – Девочка, ты плохо меня знаешь.

Мы сверлили друг друга взглядами, и с каждым мигом я чувствовала, как меня всё сильней тянет к земле. Что я гнусь, как дерево под бурей, а воля к сопротивлению тает, как воск.

– А вот я тебя знаю достаточно хорошо.

И взгляд – многозначительный. Долгий. Выворачивающий внутренности, обнажающий тайные мысли.

Я сжала зубы так, что заболела челюсть. Не отводить глаз, не показывать страха…

– Знаете. И потому позвольте мне не участвовать в ритуале.

Матушка Этера отпустила руку, и я потёрла ноющее запястье.

– Не позволю. А будешь спорить, и все узнают твой секрет.

Я видела горные обвалы. Слышала оглушительный скрежет камней. Видела, как сходит лавина, сметая по пути всё живое, и сейчас этот ужас развернулся в моей голове. Мурашки понеслись по коже, приподнимая крохотные волоски.

Не может быть… Просто не может! Неужели Верховная каким-то образом узнала обо мне и Ренне?

Казалось, в углах святилища скалят зубы уродливые подгорные духи. Тянут ко мне острые когти, норовя сорвать одежду и утащить в немыслимые глубины. Вытянуть душу, сожрать тело. Воцарилась такая тишина, что я услышала отчаянный стук собственного сердца.

– Вы лжёте.

– Не лгу. Знаешь ведь, что не лгу.

‍

Она расправила юбку и подошла к алтарю. Упёрлась в него ладонями, так, будто на плечи водрузили гранитную плиту.

– За каждую ошибку рано или поздно придётся расплачиваться. И ладно, если тебе. Но если платить придётся кому-то, кто тебе близок, дорог? Обидно и больно, не так ли? Вижу, теперь ты понимаешь. Ты всегда была умной девочкой. Ну же, не разочаровывай меня.

Вкрадчивый голос проникал в самое моё естество, терзал, превращая в ошмётки. Кровь пульсировала в глазах, отчего пространство вокруг заволокло мутным туманом.

– Не противься, не делай хуже.

Так хотелось возразить, защитить себя и всё то, что я так бережно хранила, но силы и выдержка покинули меня. От озноба застучали зубы.

– Иди, Рамона. Не искушай судьбу, – молвила Верховная устало. – И поверь, Ольд не достоин твоей жалости. Если бы ты оказалась на его месте, он первый бросил бы в тебя камень.

Я сглотнула вязкую слюну, бросила взгляд на очелье, которое сжимала в руке. Кровавый камень налился алым светом, горел так, что стало больно глазам.

Не говоря ни слова, не помня себя и почти ничего не видя, я двинулась к выходу. Ноги подгибались – я едва не врезалась в стену. Страх гнал прочь, мысли путались, и я отчаянно искала опору внутри себя – и не находила. Она треснула под несгибаемым авторитетом и властностью Верховной.

Матерь Гор… Милостивая, что же со мной будет?

А дальше всё завертелось, закружилось, смазалось пятном. Мгновение назад, казалось, я стояла перед зеркалом, надевая жреческое платье. Водила пальцами по розовым отметинам на шее – следам страсти, что оставил на мне Зверь-из-Ущелья.

Теперь их надёжно прятал высокий ворот.

В пещере под горой тускло горели светильники, журчала подземная река, а вот камни молчали, предчувствуя недоброе. Не сияли огоньки цинний на потолке. В этой зале я ещё не была, и теперь понимаю, почему. Много лет у нас не было повода кого-то карать, а это место для того и предназначалось.

Я вошла едва ли не последней, дрожала, как осиновый лист. Зубы отбивали дробь, по спине, несмотря на царящий холод, катился пот.

Ольда, бледного, как смерть, поместили в