Отель «Нью-Гэмпшир» - Джон Ирвинг

Медведица Сюзи в ранние утренние часы спала. После рассвета проблем у проституток почти не было, словно свет обеспечивал людям безопасность, если не всегда чистую совесть, а радикалы никогда не начинали свои перебранки раньше позднего утра. Большинство радикалов любило подольше поспать. Весь день они писали свои манифесты и делали угрожающие телефонные звонки. «За отсутствием достойного врага», как говаривал отец, они начинали досаждать друг другу. Отец, в конце концов, был капиталист. Кому еще придет в голову мысль о превосходном отеле? Кто, кроме капиталиста и по своей сущности противника «раскачивания лодки», захочет жить в отеле, управлять непроизводительным предприятием, продавать сон, а не результат труда, продукт, являющийся по меньшей мере отдыхом, если не развлечением? Мой отец считал радикалов еще более нелепыми, чем проститутки. Думаю, после смерти матери он был особенно восприимчив к помутнениям похоти и одиночества; возможно, он даже был благодарен за «бизнес», как проститутки называли свою работу.

Преобразователи мира, идеалисты, взявшиеся искоренять недостатки человеческой натуры, вызывали у него меньше симпатии. Сейчас это меня удивляет, поскольку я вижу отца тоже идеалистом, хоть и другого сорта, но, конечно, отец был более склонен пережить любые недостатки, чем их искоренить. То, что отец так и не выучил немецкого, дополнительно отдаляло его от радикалов; в сравнении с ними проститутки разговаривали по-английски лучше.

Радикал Старина Биллиг знал по-английски одну фразу. Он любил пощекотать Лилли или дать ей леденец, нежно приговаривая: «Янки гоу хоум» 24.

— Он милый старый пердун, — говорила Фрэнни.

Фрэнк пытался научить Старину Биллига еще одной английской фразе, которая, по мнению Фрэнка, должна была ему понравиться.

— Империалистическая собака, — говорил Фрэнк, но Биллиг безнадежно путал это с «фашистской свиньей», и результат всегда получался очень странным.

Из радикалов лучше всех говорила по-английски женщина, носившая подпольную кличку Фельгебурт. Это Фрэнк первым объяснил мне, что Fehlgeburt по-немецки означает «выкидыш».

— Как-как, Фрэнк, «выигрыш»? — переспросила Фрэнни.

— Нет, — говорил Фрэнк. — Выкидыш — ну, выкидыш ребенка.

Фройляйн Фельгебурт, как ее звали — мисс Выкидыш для нас, детей, — никогда не была беременной, и значит, у нее никогда не случалось и выкидыша; она была студенткой университета, а подпольную кличку «Выкидыш» получила потому, что единственная кроме нее женщина в штате Симпозиума по восточно-западным отношениям имела подпольную кличку «Беременная». И прежде та действительно была беременной. Фройляйн Швангер (Schwanger по-немецки означает «беременная»), женщина средних лет примерно одного возраста с моим отцом, прославилась в радикальных кругах Вены благодаря своей последней беременности. Она написала о ней целую книгу и продолжение — об аборте. Едва забеременев, она стала носить на груди крупную ярко-красную надпись «беременная» — «SCHWANGER!» — под которой буквы того же размера вопрошали: «НЕ ТЫ ЛИ ОТЕЦ?». Из этого получилась великолепная обложка для книги, а весь свой гонорар Швангер передала различным радикальным кружкам. Ее последующий аборт и книга о нем вызвали ожесточенную полемику; Швангер и сейчас, произнося речь, могла собрать целую толпу и каждый раз исправно жертвовала собранные средства на правое дело. Ее книга об аборте была издана в 1955 году, одновременно с окончанием оккупации, и сделала избавление от нежелательного ребенка символом освобождения Австрии от оккупационных властей. «Отец, — писала Швангер, — мог быть русским, американцем, англичанином или французом; по крайней мере, для моего тела и для моего образа мышления он был нежелательным иностранцем».

Швангер была очень близка с медведицей Сюзи: эта парочка любила подискутировать о различных теориях изнасилования. Но Швангер подружилась и с моим отцом; после смерти матери она сумела хотя бы немного его утешить — не потому, что «между ними что-то было» (как обычно говорят), а потому что ее спокойный, ровно модулированный голос больше всех других голосов «Гастхауза Фрейд» напоминал речь моей матери. Как и моя мать, она умела мягко убеждать. «Я просто реалистка», — любила она говорить с невинным видом, хотя ее мечты о том, чтобы все стереть и начать с нуля, были такими же пылкими, как огненные мечты любого радикала.

Несколько раз в день Швангер брала нас, детей, с собой выпить кофе с корицей и взбитыми сливками в кафе «Европа» на Кернтнерштрассе или в кафе «Моцарт» на Альбертинаплац, оба — сразу за Оперой.

— Если вы не знаете, — сказал однажды Фрэнк и потом повторял это снова и снова, — «Третьего человека» 25 снимали в кафе «Моцарт».

Для Швангер это был пустой звук; от стука пишущих машинок и жара дебатов ее могли отвлечь лишь взбитые сливки, манил ее только покой кофейни.

— Единственное приличное изобретение нашего общества; жаль, что и с кофейнями придется покончить, — говорила Швангер Фрэнку, Фрэнни, Лилли и мне. — Пейте, милые, пейте.

Когда ты хочешь взбитых сливок, ты спрашиваешь Schlagobers, и если для радикалов Швангер означало «беременная», то для нас, детей, она означала попросту «шлагоберс». Она была нашей мамашей-радикалкой со слабостью к взбитым сливкам; мы по-настоящему ее полюбили.

Юная фройляйн Фельгебурт, специализировавшаяся в университете по американской литературе, обожала Швангер. Мы считали, что она гордится своей подпольной кличкой «Выкидыш», нам так казалось, возможно, потому, что мы считали, будто Fehlgeburt по-немецки означает также и «аборт». Я уверен, что это не так, но, по крайней мере, в словаре Фрэнка аборт и выкидыш обозначались одним словом — Fehlgeburt, что прекрасно символизировало нашу отделенность от радикалов, нашу безнадежную неспособность когда-либо их понять. В основе любого неправильного понимания лежит языковая ошибка. Мы никогда не понимали на самом деле, что же из себя представляют эти две женщины — несгибаемая и похожая на мать Швангер, отдающая силы (и деньги) делу, которое нас, детей, поражало своей бессмысленностью, но умеющая успокоить нас добрым и логичнейшим голосом, а также «шлагоберсами»; и похожая на бродяжку, заикающаяся, стеснительная студентка-филолог мисс Выкидыш, которая читала Лилли вслух (не для того, чтобы утешить лишившегося матери ребенка, а чтобы улучшить свой английский). Она читала так хорошо, что почти всегда мы с Фрэнни и Фрэнком тоже прислушивались к ее чтению. Фельгебурт любила читать нам в комнате Фрэнка, так что казалось, что портновский манекен тоже ее слушает.

Именно от фройляйн Фельгебурт в «Гастхаузе Фрейд» — когда наш отец был во Франции, когда из холодного моря (в месте, отмеченном бакеном-Грустецом) вытаскивали нашу мать и Эгга — мы впервые услышали полностью «Великого Гэтсби»; именно его финал, прочитанный мисс Выкидыш с напевным австрийским акцентом, по-настоящему подействовал на Лилли.

— Гэтсби верил в зеленый огонек, в свет неимоверного будущего счастья, которое отодвигается с каждым годом. Пусть оно ускользнуло сегодня, не беда, — взволнованно читала Фельгебурт, — завтра мы побежим еще быстрее, еще дальше станем протягивать руки!.. — читала мисс Выкидыш. — И в одно прекрасное утро… — Фельгебурт сделала паузу; в ее напоминающих блюдца глазах, казалось, вспыхивал зеленый огонек, который видит Гэтсби, а может быть, и неимоверное будущее тоже.

— Что? — спросила Лилли, затаив дыхание, и в смешной комнате Фрэнка прозвучал слабый отзвук Эгга.

— Так мы и пытаемся плыть вперед, — закончила Фельгебурт, — борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое. 26

— А дальше? — спросил Фрэнк. — Это все? Он зажмурился, его глаза плотно закрыты.

— Конечно, это все, Фрэнк, — сказала Фрэнни, — неужели ты не можешь понять, что это конец?

Фельгебурт выглядела обескровленной, ее детское лицо по-взрослому печально нахмурилось, прядь вялых светлых волос нервно завернулась вокруг ее аккуратного розового ушка. И тут Лилли разрыдалась, и мы никак не могли ее остановить. Дело было в середине дня, никто из проституток еще не явился, но когда Лилли начала плакать, Сюзи решила, что Визгунья Анни изображает фальшивый оргазм в неположенной комнате. Сюзи ворвалась к нам, опрокинув манекен, и фройляйн Фельгебурт испуганно вскрикнула. Но даже это вторжение не могло остановить Лилли. Рыдания будто застряли у нее в горле, ее горе было таково, что, кажется, сейчас ее задушит, и мы не могли поверить, что такое маленькое тельце способно родить такую дрожь, организовать столько звуков. Конечно, мы все думали, что ее так тронула не сама книга, а кусочек насчет течения, которое «сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое»; это наше прошлое так тронуло ее, считали мы, это мать, это Эгг и то, что мы никогда не сможем их забыть. Но когда мы худо-бедно ее успокоили, Лилли заявила, что плачет об отце.