Ослепленная правдой - Стефани Майер

Все обширное пространство супермаркета было залито дневным светом. Перевернутые  холодильники-витрины, повсюду мусор и битое стекло, пустые упаковки. Странно, сказала  жена доктора, ну, если даже здесь нет еды, почему люди здесь не живут. Да, действительно,  странно, согласился доктор. Слезный пес тихонько подвыл, снова встопорщил шерсть на  загривке. Сказала жена доктора: Чем-то пахнет. Воняет везде и всюду, ответил доктор. Нет, это  запах тлена. Значит, где-то здесь лежит разлагающийся труп. Я ничего не вижу. Значит, тебе  показалось. Пес снова проскулил. Что это такое с собакой. Она чего-то нервничает, сама не  своя. Ну, и что мы будем делать. Пойдем посмотрим, если обнаружится труп, пройдем мимо,  нам ли после всего покойников бояться. Мне проще, я их не вижу. Прошли через весь торговый  зал до двери, ведущей к коридор, в конце которого - вход в подвал. Слезный пес следовал за  ними, но время от времени останавливался, поскуливал, как бы отговаривая от дальнейших  шагов, но потом, верный долгу, плелся дальше. Когда жена доктора открыла дверь, смрад  сделался сильней. Однако, попахивает, высказался доктор. Побудь пока здесь, я сейчас вернусь.  И двинулась по коридору, становившемуся с каждым ее шагом все темнее, а пес полз на брюхе,  как будто его тащили за шкирку, а он упирался. Воздух, насыщенный зловонием мертвечины,  был густым и плотным. На полдороге ее вырвало. Да что же тут происходит, думала она между  двумя приступами, и потом вслух произнесла, раз и другой, эти слова, приближаясь к железной  двери в подвал. Замученная дурнотой, она не сразу заметила в глубине его легчайшее  рассеянное свечение. Теперь она знала, что это такое. Крохотные огоньки трепетали в проеме  лифтовой клети и в двери на лестницу. Новый приступ вывернул жену доктора наизнанку, и  был так силен, что она повалилась наземь. Пес испустил длительный и жалобный не то вой, не  то вопль, который, казалось, не оборвется никогда и звучал в коридоре, как замирающее эхо  голосов тех, кто остался в подвале. Доктор, услышавший, как стонет, отплевывается, кашляет  жена, прибежал, как мог быстро, споткнулся и упал, поднялся и снова упал и наконец схватил  жену в объятия: Что, что с тобой, весь дрожа, спрашивал он, а она в ответ только повторяла:  Уведи меня отсюда, уведи скорей, и впервые за все это время он повел ее, а не она его, повел,  сам толком не очень сознавая куда, лишь бы только подальше от этих дверей, от невидимых  ему мерцающих огоньков. Когда выбрались из коридора, нервы у жены доктора сдали  окончательно и плач стал судорожным рыданием, столь отчаянным, что не было ни малейшей  возможности осушить или утереть эти ручьем льющиеся слезы, и пес, зная, что совладать с  ними в силах только время и усталость, даже и не пытался, а только лизал ей руку. Что  случилось, повторил доктор, что ты там увидела. Они умерли, прерывающимся от рыданий  голосом еле выговорила она. Кто, кто умер. Они, и продолжать не смогла. Ну, не надо, не надо,  успокоишься и расскажешь. Через несколько минут она сказала: Они все умерли. Ты что,  увидела что-нибудь, открыла дверь, спрашивал доктор. Нет, нет, только светлячки,  блуждающие огоньки в проемах дверей, они плясали в воздухе и не уходили. Ну да, от распада  тканей выделился фосфоросодержащий водород. Да, наверно. Что же там, по-твоему,  случилось. Наверно, обнаружили подвал, ринулись по лестнице вниз за едой, а я помню, как  легко там было поскользнуться и упасть, а упал один, значит, и все остальные за ним, и, я  думаю, не сумели дойти, куда хотели, или дошли, но вернуться не смогли, потому что наглухо  забили лестницу своими телами. Ты же сказала, что дверь была закрыта. Ее наверняка закрыли  другие слепцы и превратили подвал в огромную братскую могилу, а виновата во всем я, потому  что, когда выбежала оттуда с пакетами и сумками, бродившие по супермаркету люди учуяли  съестное и устремились на поиски. Так или иначе все, что мы едим, вырвано изо рта у других, а  если будем отнимать слишком много, в конце концов уморим их голодом, так что все мы -  более или менее убийцы. Слабое утешение. Я просто не хочу, чтобы ты терзалась  вымышленной, воображаемой виной, взваливала на себя ее бремя, когда и так уже шатаешься  под грузом ответственности за шесть вполне определенных и совершенно никчемных ртов. Как  бы жила я без твоего никчемного рта. Жила бы, кормила пять оставшихся. Вопрос в том,  надолго ли меня хватит. Не очень, когда все запасы истощатся, нам придется идти куда-нибудь  в поля искать себе пропитания, и мы оборвем все плоды со всех деревьев, истребим всех  животных, которых сумеем поймать, если для начала не сожрем здешних собак и кошек. Пес  никак не выразил своего отношения к этому высказыванию, сочтя, что к нему оно не имеет  никакого касательства, ибо должен же быть хоть малейший прок от того, что в последнее время  стал он не просто псом, но - слезным псом.

Жена доктора едва держалась на ногах, череда приступов рвоты совершенно обессилила  ее. И когда они вышли из супермаркета, она - шатаясь и он - слепой, никто не мог бы сказать  наверное, кто кого ведет и поддерживает. Должно быть, от сияния дня голова у нее  закружилась, она подумала, что слепнет, но не испугалась, это была всего лишь мимолетная  дурнота. Она не упала и даже не полностью лишилась чувств. Прилечь бы, закрыть глаза,  выровнять дыхание, и, она уверена, за несколько минут в покое и спокойствии восстановила бы  силы, а они еще понадобятся, потому что мешки и сумки оставались пустыми. Но не хотелось  лежать на загаженной мостовой, и легче умереть было, чем вернуться в супермаркет. Она  оглянулась по сторонам. На другой стороне улицы заметила церковь. Там тоже, как и везде,  должно быть много народу, но все же это - хорошее место, чтобы перевести дух, по крайней  мере раньше было именно так. Она сказала мужу: Мне надо собраться с силами, отведи меня  вон туда. Куда. Извини, там мне станет легче, уверена. Да где там. В церкви, если бы мне  удалось полежать там чуточку, я стала бы как новая. Ну пойдем. Вошли в храм по шести  ступенькам, заметьте, по шести, которые жена доктора преодолела с неимоверными усилиями,  тем более что приходилось еще и вести мужа. Двери были открыты настежь, и это хорошо,  потому что самое ничтожное препятствие, пусть хоть щит от ветра, в этой ситуации стало бы  для супругов непреодолимым. Слезный пес в нерешительности замялся на пороге. Дело было в  том, что, несмотря на свободу действий, которой он и его собратья упивались в последнее  время, в мозгу его уже на уровне генетическом крепко сидели запреты, вбитые в них в весьма и  весьма отдаленные, чтобы не сказать - легендарные, эпохи, и одним из таких был запрет  входить в церковь, объяснявшийся, вероятней всего, тем, что вступал в неразрешимое  противоречие с другим генетическим кодом, предписывавшим метить любую территорию, на  которую попадаешь. И никак не споспешествовали смягчению этого запрета дальние предки  этого слезного пса, что, верой и правдой служа, лизали отвратительные язвы и струпья святых  задолго до того, как те воссияли в этом качестве и причислены были к лику, и собачье  милосердие стоит отнести к разряду самых бескорыстных, ибо нам ли не знать, что далеко не  всякому нищему дано вознестись к вершинам святости, какие бы струпья ни покрывали его  тело, а равно и душу, до которой никаким языком не дотянешься. Но теперь слезный пес все же  решился проникнуть в священный предел, благо врата отперты, а привратника не наблюдается,  и, что, без сомнения, является самым сильным побудительным мотивом, женщина - ну, та,  которая в слезах, - уже вошла внутрь, причем неизвестно, как удалось ей вползти, ибо мужу  она шептала только: Держи, держи меня, а церковь была заполнена народом, яблоку, как  говорится, и так далее, хотя правильней было бы сказать, что камушка не нашлось бы  приклонить голову, если бы не слезный пес, который рыком и толчками, то и другое, впрочем,  произведено было вполне беззлобно, сумел расчистить клочок пространства, куда и повалилась  почти в беспамятстве жена доктора, пристроив там свое отказывающееся повиноваться тело,  после чего смогла наконец смежить вежды, если выражаться языком, приличествующим не  случаю, так месту. Доктор посчитал ей пульс, оказавшийся хорошего наполнения и довольно  ритмичным, разве что несколько как бы отдаленным, потом попытался поднять ее, так лежать  нехорошо, надо усилить прилив крови к голове, то есть улучшить мозговое кровоснабжение, а  для этого лучше всего будет посадить ее, голову пониже, между колен, и уповать на силу  земного тяготения и натуру. После нескольких неудачных попыток ему удалось наконец  поудобней устроить жену. Еще через несколько минут она глубоко вздохнула, шевельнулась  чуть заметно, начала приходить в себя. Не вставай, не вставай, сказал муж, голову не поднимай,  но она уже оправилась, головокружение прошло бесследно, и глаза могут различить каменные  плиты пола, которые благодаря слезному псу, который, укладываясь, трижды и весьма  энергично прокрутился на месте, облюбованном для себя самого, относительно чисты. Подняла  голову к капителям стройных колонн, к высокому подкупольному своду, проверяя,  восстановилось ли нормальное кровообращение, и сказала: Да мне уже хорошо, как вдруг, в это  самое мгновение решила, что сошла с ума или что на место головокружению пришли  галлюцинации, ибо не могло быть правдой то, что показывали ей глаза, потому что глаза  распятого на кресте мужчины закрывала белая повязка и глаза женщины с пронзенным семью  мечами сердцем - тоже, да не только у этих двоих, а у всех статуй головы были обвязаны белой  тканью, и у всех персонажей всех картин белой краской были жирно замазаны глаза - и у  женщины, учившей свою дочь читать, была белая повязка на глазах, и у мужчины с раскрытой  книгой, на которую присел маленький мальчик, была белая повязка на глазах, и у  длиннобородого старца, державшего в руке три ключа, была белая повязка на глазах, и у  юноши, все тело которого было истыкано стрелами, была белая повязка на глазах, и у женщины  с зажженным фонарем была белая повязка на глазах, и у мужчины с колотыми ранами на руках,  на ногах и пониже сердца была белая повязка на глазах, и у другого мужчины - со львом - была  белая повязка на глазах, и у него, и у льва, и у того, кто держал на руке орла, была белая  повязка на глазах, у него и у орла, и у того, кто ударом копья повергал во прах козлоногого  рогача, была белая повязка на глазах, как, разумеется, и у противника его, и у человека с весами  была белая повязка на глазах, и у лысого старика с белой лилией в руке была белая повязка на  глазах, и у другого старика, опиравшегося на обнаженный меч, была белая повязка на глазах, и  у женщины с голубкой была белая повязка на глазах, у нее и у голубки, и у мужчины с двумя  воронами была белая повязка на глазах, у него и обеих птиц, и только у одной-единственной  женщины глаза были не завязаны, и то лишь потому, что они уже были вырваны и лежали на  серебряном подносе, который она держала в руках. Жена доктора сказала мужу: Ты не  поверишь, когда я тебе расскажу, что вижу перед собой, знаешь, здесь у всех образов глаза  завязаны. Удивительно, сказал тот, почему бы это. Откуда же мне знать, может быть,  какой-нибудь верующий утратил веру, когда понял, что ослепнет, как и все остальные, а может  быть, здешний настоятель решил, что, если слепые прихожане не могут видеть святых, будет  справедливо, если и святые не смогут видеть слепых прихожан. Но образа и так не видят.  Ошибаешься, образа видят глазами тех, кто смотрит на них, и только теперь для всех  воцарилась слепота. Но ты же видишь. С каждым днем буду видеть все меньше и, если даже не  потеряю зрение, буду становиться день ото дня все слепей и слепей, потому что некому будет  видеть меня. Если и вправду глаза образам закрыл священник. Да нет, это я придумала. Это  единственная гипотеза, имеющая истинный смысл, единственное, что может возвеличить это  наше ничтожество, я представляю, как он приходил сюда из мира слепых, куда потом должен  был вернуться, чтобы ослепнуть в свой черед, представляю закрытые двери, пустую церковь,  тишину, представляю статуи и полотна, вижу, как он идет от одного образа к другому,  взбирается в нишу и затягивает белую ткань двумя узлами, чтобы крепче держалась, как мажет  белилами по холстам, чтобы гуще сделалась белая ночь, в которую вплывают они, да, с тех пор,  как создан свет, не бывало ни в одной религии большего святотатца, чем этот священник, не  было никого справедливей и человечней, чем он, пришедший сюда, чтобы наконец заявить, что  Бог не имеет права видеть. Жена доктора не успела ответить, кто-то рядом опередил ее: О чем  вы говорите и кто вы. Слепые, как и ты, отвечала она. Но я слышал, ты сказала, что видишь.  Это так, манера выражаться, с которой трудно расстаться, сколько же можно твердить одно и то  же. А что это вы толковали про образа с завязанными глазами. Ну, толковали. А как ты это  узнала, если слепая. И ты узнаешь, если поступишь как я, потрогаешь их руками, ибо - это  глаза слепых. А зачем ты это сделала. Я подумала, для того, чтобы мы пришли туда, куда  пришли, кто-то еще должен быть слепым. А что это ты тут сочиняла про здешнего настоятеля, я  его знал превосходно, и он никогда бы не пошел на такое. Никогда не узнаешь заранее, на что  пойдет человек, надо подождать, дать времени время, оно всем распоряжается, оно играет  против тебя, и все козыри у него на руках, нам же приходится изощряться, придумывать, с  какой бы пойти. Грех говорить во храме об игре. Встань, пусти руки в ход, если не веришь  тому, что я говорю. Поклянись, что у всех святых глаза завязаны. Чем же мне поклясться,  чтобы ты остался доволен. Своими глазами. Что ж, дважды клянусь глазами - моими и твоими.  Значит, это правда. Правда. Разговор этот коснулся слуха других слепцов из числа тех, что  находились поближе, и излишне говорить, что не пришлось ожидать, пока клятва подтвердится,  чтобы новость эта пошла перелетать из уст в уста, и поднялся шепоток и ропот, сперва  недоверчивый, потом беспокойный, потом снова недоверчивый, и скверно повернулось дело  из-за того, что в церкви собралось немало людей суеверных и к тому же наделенных богатым  воображением, которым вдруг совершенно непереносима стала самая мысль, что священные  образы оказались слепыми, и, значит, их взгляды, милосердные или страдальческие, созерцают  ныне только свою же собственную слепоту, и это было подобно тому, как пришли бы к ним и  сказали, что окружают их живые мертвецы, так что достаточно было раздаться одному крику, а  потом еще и еще, как страх поднял всех этих людей на ноги, паника погнала их к дверям, и  повторилось то, что уже хорошо вам известно, ибо паника бежит несравненно быстрее, чем  несущие ее ноги, потому что ноги, тем более ноги слепца, в конце концов подкосятся и  запнутся, и вот уж он лежит врастяжку, и паника говорит: Вставай, поднимайся, не то убьют  тебя, а он бы и рад, но уже бегут по нему и падают на него другие, и поистине, лишь человек с  необыкновенно добрым сердцем сумеет не расхохотаться при виде этого потешно-трагичного  клубка человеческих тел, пытающихся выпростать руки, чтобы высвободиться, ноги, чтобы  удрать. Шесть ступенек паперти станут чем-то вроде бездны, хоть в конце концов падать  невысоко, а привычка к падениям закаляет тело, и вот уж оно, кажется, на земле, что и само по  себе хорошо: Отсюда не стронусь, вот первая мысль, приходящая в голову в подобных роковых  случаях, первая, а порой и последняя. И, опять же как всегда, неизменным осталось желание  одних нажиться на беде других, что тоже очень хорошо знают с тех пор, опять же, как мир  стоит, наследники и наследники наследников. И отчаянное бегство вынудило людей побросать  свои пожитки, а когда нужда переборет страх и они вернутся в церковь, помимо труднейшей  задачи по более или менее удовлетворительному определению того, что мое, а что - твое,  станет перед ними во весь рост и такая непреложная данность, как исчезновение части  припасов, и без того весьма и весьма скудных, и западет в голову мысль о том, не подстроила  ли все это хитроумная женщина, та, которая заявила, будто у всех образов глаза завязаны, ибо  коварство иных неописуемо и безгранично, и чего-чего только не измыслят они, чтобы оттяпать  у бедолаг уже не поддающиеся атрибуции остатки провианта. А ведь вина лежит на слезном  псе, который, увидев, что пространство опустело, пошел вынюхивать и сам с собою по  справедливости и естественному праву расплатился за труды, но тем самым показал, так  сказать, хозяйке своей вход в эту сокровищницу, благодаря чему жена доктора и он сам вышли  из церкви без угрызений совести по поводу свершенного ими хищения, но зато уже и не с  пустыми руками, то бишь сумками. И счастливцами смогут они почесть себя, если доведется  им признать пригодным к употреблению в пищу хотя бы половину того, что досталось им, а в  отношении другой половины придется отозваться так: Не постигаю, как люди могут есть такое,  и это лишний раз доказывает старую истину, что беда, пусть даже она и одна на всех, каждому  достается в неравных долях.