Финита ля комедиа - Ирина Мельникова

Он встал, разложил листки бумаги на две аккуратные стопочки, взял с полочки два конверта, вложил туда исписанные листки, запечатал их, подписал и приставил к подсвечнику. Теперь всякий, кто зайдет в его комнату, первым делом обратит внимание на эти два конверта.

Спал он не больше двух часов и проснулся от стука в дверь: коридорный принес самовар. Но завтракать он не стал. Вновь достал из шкафа свой парадный костюм, нацепил бабочку, но к зеркалу не подошел. Затем выдвинул ящик комода, поднял стопку простыней и вынул револьвер. Крутанул барабан. Все пять пуль на месте.

Четыре — им! Пятая — себе! Впервые за последнее время он улыбнулся, вернее, ему казалось, что он улыбнулся. Узкие губы слегка растянулись, отчего лицо исказилось в жуткой гримасе, потому что глаза по-прежнему смотрели холодно и отрешенно и жили словно отдельно от своего владельца.

Он вновь крутанул барабан, но медленнее, чем первый раз. И опять две фразы, как кастаньеты, прозвучали в его ушах: «Четыре — им! Пятая — себе!» И они будут его сопровождать до самого конца: Че-ты-ре им! Пя-тая — се-бе! Че-ты-ре им! Пя-тая се-бе!

Револьвер он положил в правый карман, затем взял с той же полки, где лежали конверты, небольшой нож с треугольным лезвием и рукояткой, обмотанной сыромятной лентой. Этот нож, острый, как бритва, он купил на днях за червонец у одного босяка на Разгуляе, там же он приобрел пистолет. Такими ножами сапожники играючи разрезают толстенную подошву и самую задубелую кожу. Но на этот раз ему будет противостоять тонкая девичья шейка. Ткни в сонную артерию, и все!

Он вдруг представил, как потечет по его пальцам теплая кровь, и, судорожно сглотнув, положил нож в левый карман…

Глава 25

В старом театре готовились к последней репетиции.

Генеральную проведут вечером, но уже на новой сцене.

Обычная суматоха на этот раз была лишена радости и той атмосферы праздничности, которая всегда предшествует премьерному спектаклю. Нервничали актеры, исступленно ругался Турумин, рабочие сцены то и дело что-нибудь роняли, суфлер опаздывал, а пожарный приставал ко всем с вопросами, куда подевался багор с пожарного щита.

Лиза, бледная и напряженная, сидела в гримерной.

На этот раз она была в костюме Луизы Миллер, в фартуке и чепце. Она старалась не смотреть в зеркало, чтобы не видеть свою испуганную и, как ей казалось, подурневшую физиономию. Одно радовало: Алеша ни на шаг не отходил от нее, что-то внушал ей, объяснял, и она, наконец, решилась и пригласила его на вечер. Она знала, что Анастасия Васильевна уже отослала приглашение его матери, но ей хотелось увидеть его лицо, когда она сообщит ему о вечере…

Он, несомненно, обрадовался, но все ж оглянулся на Федора Михайловича, который сидел в углу гримерной и опирался на поставленную между ног шашку. Тартищев то и дело посматривал на брегет, и его мало занимали разговоры его дочери с Алексеем, Но это казалось, что он ничего не замечал! На днях Настя рассказала ему о доверительном разговоре между ней и Лизой. Ее тоже беспокоило нежелание Лизы знакомиться с предполагаемыми женихами и то, что она избегает даже разговоров о сватовстве. На вопрос мачехи, нравится ли ей кто-нибудь из молодых людей, отвергла это предположение с таким жаром, поспешностью и негодованием, что позволила Анастасии Васильевне усомниться в ее искренности…

Оба они подозревали, кем на самом деле увлечена Лиза, но спросить ее об этом в открытую не решались.

Конечно, Тартищев хотел, чтобы у Лизы был молодой красивый муж. Но жизненный опыт ему подсказывал, как трудно зачастую обрести искреннюю ответную любовь. Ведь сколько горя ждет Лизу, если она выйдет замуж по страстной любви, а взамен получит маленькую любовь человека, не способного на жертвы и самообуздание!

Он все чаще, все пытливее вглядывался в лицо Лизы, хорошенькое, но лишенное, как ему казалось, индивидуальности. Лицо, на котором только штрихами еще наметились возможности. И он невольно спрашивал себя, а есть ли у Лизы душа, подобная той, которая была у ее матери? То, что выделяет одну из миллиона других? Способность страстно любить и так же ненавидеть?.. Отдаваться до самозабвения охватившему тебя порыву? Твердо идти к намеченной цели? Не гнуть головы перед судьбой?.. Не унижаться в любви? Знать себе цену?..

Такие непривычные мысли теснились в голове Федора Михайловича при взгляде на дочь. И он понимал, что они вызваны вчерашней встречей в мастерской художника. Портрет Муромцевой потряс его настолько, что он долго не мог заснуть, а во сне на него нападали страшные волосатые чудовища с горящими глазами и., клыкастыми пастями. Он сражался с ними не на жизнь, а на смерть, в результате проснулся с головной болью и ощущением, что его изрядно потоптал копытами табун тяжеловозов.

Вдобавок он поссорился с женой. Анастасия Васильевна недомогала. Сидела за завтраком бледная и несколько подурневшая, почти ничего не ела, обошлась парой соленых огурцов и салатом из моркови. Но он был слишком занят собственными мыслями и, когда она о чем-то спросила его, ответил невпопад и чрезвычайно раздраженно. Тогда она отшвырнула салфетку, поднялась из-за стола и ушла в спальню. И даже не вышла его проводить.

От этого, вероятно, его терзали мрачные предчувствия, а время к тому же тянулось медленно, как слюна после изрядной попойки.

Наконец, в дверь заглянул Корнеев, молча взмахнул рукой, и Тартищев вскочил на ноги, мгновенно забыв обо всем, кроме одного: через четверть часа все кончится! Всего через четверть часа!

— Алексей! — выкрикнул он, и тот, как заяц, сиганул в дверь, на ходу вытаскивая из кобуры «смит-вессон».

— Лиза! — выкрикнул Федор Михайлович снова и показал дочери кулак. Она побледнела и подняла вверх большой палец. — Смотри мне! — приказал он и тоже выбежал из гримерной…

Он медленно поднялся по ступеням крыльца. Затем открыл в последний раз в жизни тяжелую дубовую дверь, сквозь которую проходил в театр добрую четверть века. Она гулко захлопнулась за его спиной. Он миновал пустое фойе. Репетиция начнется через десять минут. Все участники спектакля ждут звонка помощника режиссера в своих гримерных… Значит, у него в запасе не больше пяти минут, чтобы занять место, которое он определил себе, место, с которого его уже унесут…

Он нащупал револьвер правой рукой, и тот показался ему горячим. Пальцы левой руки скользнули по лезвию ножа, и он почувствовал саднящую боль, вынул руку из кармана, прижал палец ко рту, отсасывая кровь, выступившую алыми капельками по всей линии разреза.

Солоновато-железистый привкус на языке подействовал на него неожиданно. Ему вдруг стало страшно! Но это было секундное замешательство. Он вновь опустил руки в карманы и решительно шагнул за кулисы…

Уже по традиции Алексей проверил не только патроны в «смит-вессоне», но и наличие амулета на руке и, затаив дыхание, притаился под лестницей за деревянным щитом, на котором была изображена часть тропинки, убегающей в глубину цветущего сада. Пахло пылью, прямо у него под носом трепыхалась черная паутина, и он прилагал неимоверные усилия, чтобы не чихнуть или не выдать себя громким сопением. Как всегда в подобных случаях, жутко зачесалось в носу, запершило в горле, начало саднить под мышкой, а в сапоге принялся давить неизвестно откуда взявшийся камешек.

К тому же темная фигура человека, который также занял позицию под лестницей пару минут назад, полностью закрывала ему обзор. Но Алексей знал, что перед ним именно тот, кого они ждали, и он пришел убивать Лизу! И поэтому был готов вытерпеть и не такие лишения.

Прозвенел звонок. Человек под лестницей встрепенулся и вытащил из кармана револьвер. Глухо щелкнул взведенный курок. Алексей напрягся, ухватившись за раму щита, чтобы мгновенно отбросить его с пути.

Весело щебеча, сверху вниз по лестнице сбежали несколько молодых статисток, затем прозвучал бас Шапарева и тенорок окончательно выздоровевшего Сергея Зараева. В спектакле он будет играть Фердинанда.

Лиза появится последней. Алексей знал об этом в отличие от преступника, чья спина изрядно каждый раз напрягалась, когда на лестнице раздавались те или иные шаги. Наконец, выпустили Лизу. Она шла одна. Алексей увидел ее спину… И в этот момент преступник рванулся из-под лестницы. Дуло револьвера смотрело прямо в женский затылок. И, кроме этого, убийца уже ничего не видел перед собой. Только это белое пятно — накрахмаленный чепец, мишень, в которую он должен непременно попасть!

Убийца нажал на спусковой крючок, но вместо долгожданного выстрела раздался лишь сухой щелчок!

Осечка! Еще одно нажатие на крючок! И снова щелчок!

А девчонка продолжала идти, как ни в чем не бывало!

Еще пара-другая шагов, и она окажется на сцене, а у него уже два выстрела вхолостую… В отчаянии он вновь нажал на спусковой крючок. Но щелчка уже не услышал. Ему хватило одного вида безмятежно уходящей жертвы… И тогда он выхватил из кармана нож и бросился следом…