Секрет Сабины Шпильрайн - Нина Абрамовна Воронель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И тут, возле большого пальца, и тут, в ямочке под подъемом! – все больше увлекаясь, сочиняла я, стараясь задержать его руку на своей ноге как можно дольше. А в животе у меня трепетало и сжималось что-то, слегка знакомое мне по воспоминанию о детском удовольствии какать на пол при гостях.
Мне стало все чаще и чаще казаться, что Юнг не вполне счастлив в своей семейной жизни. Я не обманывала себя, я понимала, что мне хочется, чтобы он был несчастлив и одинок, и все же мне так казалось. В таком случае у меня появился бы шанс. Мне удалось заглянуть в опубликованные психиатром Францем Риклиным результаты ассоциативных тестов, проведенных им с Карлом Густавом. И я вычитала из этой публикации, что на слово «свадьба» доктор Юнг ответил «несчастье» и что его терзают мысли о сладких играх на софе в комнате молодой иудейки. Ручаюсь, кроме меня, никаких других иудеек у него тогда не было.
Не скрою, меня возбудила идея сладких игр на софе иудейки. На следующий день после прочтения статьи Риклина я вместо своего бедного холщового платьица обрядилась в экзотический наряд из белого кружева, подхваченного под грудью так, что две мои прелестные юные грудки выглядывали из кружева как из пены морской. Я расплела свою скромную косу и рассыпала по плечам черные шелковые кудри, зазывно вьющиеся на фоне белого кружева.
К моменту прихода моего лечащего врача я лежала на софе в вызывающей позе, многократно отрепетированной перед зеркалом. Он вошел и застыл на пороге – по-моему, он подумал, что ошибся дверью.
– О, доктор Юнг, – проворковала я томно, закидывая за голову сплетенные в пальцах руки, – как вам нравится мой наряд?
Вместо того чтобы обругать меня, он плотно закрыл дверь, одним прыжком оказался возле меня, встал перед софой на колени и, обхватив мои плечи обеими руками, хрипло скомандовал:
– Сейчас же переоденься!
Я покорно пролепетала:
– Сейчас переоденусь, – но не спешила вырваться из его объятий. И он тоже не спешил разжать руки. Так мы посидели неподвижно несколько секунд, глядя друг другу в глаза, его губы почти касались моей щеки.
Он с усилием оторвался от меня, вскочил и вышел из палаты со словами:
– Я вернусь через пять минут. Чтобы ты была в обычной одежде! – Через секунду он приоткрыл дверь и рявкнул: – И волосы заплети!
Оставшись одна, я заметила, что вся дрожу. «Он вернется через пять минут, – а что, если не переодеваться?» Но здравый смысл, который всегда был при мне в любых обстоятельствах, разумненько подсказал: «Не стоит. Эта сцена больше не повторится. Да и не надо ее повторять – она должна быть одна. Тогда он ее не забудет».
И он ее не забыл. Через пятнадцать лет, когда мы в очередной раз выясняли отношения, он обвинил меня в том, что я с первых дней пыталась его обольстить. А гораздо раньше, описывая мой случай Фрейду, он, правда, не называя моего имени, пожаловался, что я с первой минуты поставила себе целью соблазнить его. Это было страшно несправедливо, о каком соблазне могла идти речь? Ведь я тогда была настолько наивна, что даже не представляла себе ясно, чего я от него хочу. Я просто из кожи вон лезла, чтобы привязать его к себе, чтобы он меня не бросил, когда я выпишусь из клиники.
А выписаться из клиники было необходимо, если я собиралась выполнить свою главную задачу – поступить в университет. Я ведь устроила весь этот дорогостоящий маскарад не для того, чтобы соблазнить своего лечащего врача! Этого я могла бы добиться и в России. Для поступления в университет мне необходима была помощь профессора Блейера, который слыл известным поборником женской эмансипации. Я заслужила его уважение своим усердным участием в работе его семинара, и он написал мне рекомендацию, необходимую для поступления в университет. Представь себе, я была принята в университет через девять месяцев после того, как поступила в клинику с тяжелейшим диагнозом.
Поскольку Юнг сделал мой случай показательным и писал о нем в научных журналах, нашлось немало желающих пересмотреть его заключения. Чего только мне не приписывали его оппоненты – и вялотекущую шизофрению, и тяжелый садомазохистский комплекс, но никто не обратил внимания на даты обострения моей болезни. Как я, шесть лет страдая тяжелейшей формой истерии, умудрилась без всяких эксцессов окончить гимназию с золотой медалью? И каким образом я, поступив в клинику Бургольцли в состоянии почти неизлечимого психического расстройства, через девять месяцев получила от уважаемого директора клиники рекомендацию для поступления в университет? Причем нигде в истории болезни не нашлось указания на способ лечения, если не считать долгих бесед и прогулок с лечащим врачом.
Зато там лиловым по белому было написано: «Госпожа Сабина Шпильрайн не является душевнобольной». В этом месте сердце мое дрогнуло – неужели догадался? Но нет, это было всего лишь предисловие к следующей фразе: «Она находится здесь на лечении из-за нервозности с симптомами истерии. Мы рекомендуем ее к зачислению». Мои родители были, конечно, в восторге от такого оборота дела – не говоря уже о том, что содержать в Цюрихе студентку обходилось им гораздо дешевле, чем пациентку психбольницы, они были искренне счастливы, что я излечилась так быстро и надежно.
К сожалению, этот восторг привел всю мою дорогую семейку в Цюрих – денег им на это хватало, нужно было только захотеть. И они захотели – явились в полном составе, мама сняла квартиру в центре города и принялась за устройство моей жизни. Только этого мне недоставало: опять оказаться в нервозном кругу родной семьи, из которого я вырвалась почти нечеловеческим усилием. Опять начались обязательные семейные обеды, с приглашенными приличными еврейскими гостями, сын которых подозрительно подходил мне в мужья. За ними пошли спонтанные нашествия моих братцев в университетскую библиотеку, где они не столько читали умные книги, сколько горячо спорили в курилке о судьбах России.
Разумеется, у моих родных были и другие причины на время удрать из Ростова, кроме заботы обо мне: шел 1905 год, в России вошли в моду еврейские погромы, брат Саня, бунтовщик по натуре, связался с революционным подпольем и был объявлен в розыск полицией, брат Яша явно склонялся последовать его примеру.
Но за границей было достаточно места, где мои родные могли бы комфортабельно жить, не нарушая мой с трудом восстановленный
