Секрет Сабины Шпильрайн - Нина Абрамовна Воронель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потрясенной маме понадобилось несколько дней, чтобы переварить идею отрицательного влияния родной семьи на мою психику, и еще столько же, чтобы приучить к этой идее папу. Но и папа в конце концов согласился: они сдали с убытком только что снятую квартиру в Цюрихе и, умываясь слезами, отбыли в Париж, где у папы был бизнес. А я переехала из клиники в свою собственную комнату – снятую, конечно, но мою, куда никто не мог войти без моего разрешения.
Никто, кроме моего юнги. Это я здорово придумала называть про себя моего любимого лечащего врача юнгой. Ты знаешь, что юнга – это ученик матроса, молоденький мальчик, которым помыкают на корабле все кому не лень. На этот раз моим юнгой попыталась помыкать моя мама, написав в дирекцию клиники просьбу, чтобы мне назначили другого лечащего врача, более опытного и солидного. Произошло это после того, как я проболталась, что мой юнга – любовь всей моей жизни. Опытная в сердечных делах мама была категорически против такой любви.
Но ей это не помогло: наши отношения с юнгой к тому времени уже вошли в такую стадию поэзии, которую можно было разрубить только топором. Я не думаю, что я делала что-нибудь сознательно, просто в отношении юнги у меня замечательно работала интуиция, и почти каждый мой поступок и проступок все крепче привязывал его ко мне. Сначала я попросила его дать мне прочесть его докторскую диссертацию, от одного названия которой сердце нормальной интеллигентной девицы уходило в пятки.
Надо же придумать такое: «О психологии и патологии так называемых оккультных феноменов»! В диссертации он проводил психиатрический анализ медиумического транса, сопоставляя его с галлюцинациями и помраченными состояниями ума. Он отмечает, что у пророков, поэтов, основателей сект и религиозных движений наблюдаются те же состояния, которые психиатр встречает у больных, заглянувших в бездну: их психика не выдерживает этого ужаса и происходит раскол личности. У пророков и поэтов тоже наблюдается тенденция к расколу личности: к их собственному голосу часто примешивается идущий неведомо откуда другой голос, диктующий им, что писать, но им, в отличие от психически больных, удается придать своим творениям художественную или религиозную форму.
Имей в виду, что это я изложила идеи юнги простыми словами, он сам излагает их гораздо более путано и научно. Зато, когда я пересказала их ему самому, он был потрясен силой моего интеллекта и моим умением выразить сложную мысль просто и доступно. Мы с ним часто говорили об удивительном совпадении наших мыслей и идей: стоило мне рассказать ему о моем очередном научном озарении, как он тут же вытаскивал из портфеля вчерашние записки, в которых обнаруживалось, что подобное озарение посетило в то же время и его.
Обсуждая научную основу нашего поразительного душевного единства, мы совместно набрели на еще никем не высказанную мысль о том, что в каждой мужской душе существует женская составляющая, которую мы назвали «анима», тогда как в женской душе есть соответствующая мужская часть, по аналогии названная нами «анимус».
Попробую объяснить это доступными словами. В душе всякого мужчины (или женщины) есть идеальный, прописанный ему судьбой образ женщины (или мужчины), привнесенный туда всей культурой и историей его группы, которую юнга назвал коллективным бессознательным. Но реальная линия его (или ее) жизни рисует другой идеальный образ, созданный на основе реальных обстоятельств его (или ее) биографии. И очень часто эти два образа не только не совпадают, но вступают друг с другом в непримиримое противоречие.
Наша любовь с юнгой замечательно укладывалась в рамки этой теории. Уже через много лет, в тысячный раз расставаясь и снова сходясь, мы признались друг другу, что я – его анима, а он – мой анимус. Мы предназначены были друг другу свыше, но наши земные обстоятельства стояли между нами непреодолимой преградой. Он был сыном пастора реформаторской церкви, я – внучкой одного из самых уважаемых раввинов южной России. Он всегда клал вещи на место и несколько раз в день вытирал пыль со своего рабочего стола, а я никогда не знала, где именно место моих вещей, и пренебрегала пылью.
Но я до тонкости понимала каждый извив его весьма непостижимых мыслей, я часто опережала его в поисках решения и еще чаще предвосхищала его идеи. Он женился на замечательной немецкой девушке Эмме, наследнице большого состояния, умеющей отлично вести дом и воспитывать детей. А я ничего этого не умела и не хотела уметь. Я была стремительна, несдержанна и часто слишком умна, умней многих наших коллег-мужчин. Мужчины этого не переносят. Видела бы ты, какая буря поднялась, когда я на венском семинаре профессора Фрейда доложила свою работу о деструкции как основе бытия!
Как они на меня кричали! Как обвиняли в дерзости и неосновательности, хотя через девять лет они пришли в восторг, когда их кумир Зигмунд Фрейд выступил с той же идеей, обозвав деструкцию Танатосом. Правда, к его чести, я должна признать, что он на меня сослался. К тому времени его роман с Юнгом сам себя сжег дотла, оставив у всех горький привкус отчаяния и разочарования. Но я забежала вперед – между этими событиями прошли годы и годы, полные для меня радости, тоски, открытий и падений.
А тогда я по уши погрузилась в студенческое приволье и в свою тайную любовную жизнь. Поначалу между мной и юнгой ничего не было, кроме радости общения и взаимопонимания. Считалось, что хоть я и выписалась из клиники, но все еще нуждаюсь в его врачебном надзоре. Моя невинная придумка, направленная на освобождение от семейного рабства, оказалась настоящей ловушкой. В 1907 году на первом конгрессе по психиатрии в Амстердаме юнга доложил «О фрейдовской теории истерии», приведя в качестве примера случай Сабины Шпильрайн. Противники психоанализа встретили доклад Юнга в штыки, он гордо вышел с ними на бой, и мой случай стал хрестоматийным.
Хотя бы просто ради своей любви к нему я никогда не посмела бы признаться в том детском притворстве. Это моя самая страшная тайна, и ты, моя девочка, – первый и последний человек, которому я эту тайну доверяю. Как ни странно, она все эти годы камнем лежит у меня на сердце – хотя
