Сыновья Беки - Боков Ахмед Хамиевич

– Вот уже триста лет, – выкрикивал он, – российское государство стоит как кремневый утес, побеждая всех своих врагов. И стоять будет вечно! Потому что правят им цари дома Романовых!.. Я поднимаю этот бокал, – наконец завершил пристав, – за императора-самодержца российского, короля польского, князя финляндского, за его величество государя императора Николая! Да здравствует Российская империя! Да здравствует государь!

– Да здравствует Николай-падишах! Да будет жить! – вторили приставу некоторые, а иные, как после молитвы, сказали «аминь».

Тосты следовали один за другим. И все славили царя и его дом, словно соревновались, кто лучше похвалит. Но люди ждали царских милостей, о которых, как они думали, должен объявить Сахаров. И потому жадно ловили лишь его речи. Едва он поднимался, все взгляды устремлялись на него. Хусен тоже ждал, и он с надеждой смотрел на пристава.

Мажи был занят своей заботой. Он добыл себе кусок мяса. Хусен не представляет, как это ему удалось. Наверно, уж очень он этого хотел.

Но… Внимание! Пригладив усы, снова поднялся пристав, и Хусен забыл о Мажи.

На этот раз было наконец объявлено, что царь издал манифест об амнистии: освободят заключенных, прекратятся гонения на тех, кто вынужден скрываться.

– Да продлятся годы его! – удовлетворенно сказал какой-то старец.

Двое-трое других воздели руки в молитве.

Но это не все! Люди мечтали: может, земли дадут.

Пристав больше ни о чем не говорил.

– Неужели в такой день царь больше ничего не сделает для народа?! – удивлялись некоторые.

– Заключенных он освобождает, а нас от наших тягот освободить не собирается?

– Неблагодарные вы люди! – сказал один из тех, что сидели поближе к приставу.

Он был одет в новенькую, с иголочки черкеску коричневого сукна. Специально к этому дню небось шил. Золотая цепочка от часов, зацепившись за серебряный газырь, сверкала чуть ли не на всю площадь.

– Клянусь богом, вам ничем не угодишь. Посмотрите, какой для вас накрыли стол! А вы ведете такие разговоры? Стыдно!

– Выходит, мы стадо! Попасли нас за столами, и все? – крикнул чеченец из Пседаха. – У нас дома голодные семьи. Их надо кормить. И каждый день, а не один раз.

– Не царю же кормить ваши семьи.

– Кормить не нужно! Пусть даст земли, мы и сами прокормим.

– Пусть налоги убавят, задушили нас совсем.

– Дайте нам такую же волю и блага, что и казакам. Мы не хуже их.

Вскочил взбешенный Ази. Замахал руками возле своих ушей, будто отталкивая от себя все эти разговоры.

– Люди, поимейте совесть, хоть сегодня не говорите о земле и о налогах! – крикнул он и, высунув кончик языка, показал на него пальцем. – Больно они у вас острые. Смотрите, все дело испортите…

Пристав повернулся к офицеру-ингушу. Тот объяснил ему, о чем речь. На миг Сахаров помрачнел, веки его тяжело опустились, а усы словно распушились. Но тут он вдруг улыбнулся и поднялся с места.

Шум прекратился. Люди встали. Одни – из уважения к облеченному властью, другие – потому, что все встают. А пристав уже шел вдоль столов, чокался чуть ли не с каждым, с иным перекидывался словом, особенно подчеркнуто был вежлив с теми, кто выразил неудовольствие.

– Значит, царский манифест не обрадовал вас? Я думал, вы будете благодарны, – говорил он.

Офицер-ингуш шел за ним и все переводил.

– А вам разве мало, что царь простил преступников? Да может ли быть большей доброта? Жаль, я надеялся, что ингуши от всего сердца выскажут государю благодарность и свою безграничную преданность. А вы выражаете только недовольство. Благодарите бога, что сегодня такой день! Не то многие из вас угодили бы за свои речи в Сибирь. Я не забыл, как месяц назад в Сагопши перебили моих стражников. Но царь прощает преступников, и я как его верноподданный подчиняюсь высочайшему указу и прекращаю преследование всех виновных.

Пристав шелкнул каблуками и кивнул офицеру-ингушу: переводи. При этом вид у пристава был такой, будто сам он считает себя сильнее и добрее государя императора.

– Мы благодарны! Не мало царь для нас сделал. Не может же он создать нам здесь земной рай?… – раздались отдельные голоса.

Офицер перевел. Пристав поднял стакан, осушил его до дна и, медленно повернувшись, пошел к своему месту.

Хусену больше нечего было делать на площади. Он услыхал главное: теперь Хасан может все ночи спокойно спать дома.

Хусен поспешил в условленное место, где его ждал брат.

– Что ты так долго? – с упреком спросил Хасан.

– Я принес тебе радостную весть! – не отвечая на вопрос, выкрикнул Хусен. – Ты свободен!

Но Хасана, как ни странно, это известие оставило равнодушным.

– Свободен! Что меня, связывали? Ты лучше скажи, он там был? Да упокоится его отец со свиньей!

– Саад? Там, сидит почти рядом с пирстопом.

– Сидит, говоришь. – Хасан вылез из оврага и пошел по направлению к Пседаху.

Хусен поспешал за ним и без умолку рассказывал обо всем, что видел на пиршестве. Но брат будто и не слушал его. Шел и лихорадочно прижимал к ноге старый отцовский кинжал, который был так велик, что никак не удавалось целиком упрятать его под черкеску.

Чем ближе они подходили к селу, тем отчетливее слышались звуки гармошки и хлопанье ладош. Скоро братья стояли на площади. Все здесь напоминало поле боя. Опустевшие столы, беспорядочно стоявшие стулья, доски, ящики… Люди растаскивали все по домам. Каждый свое.

– Ну, где же он? – сердито спросил Хасан. – Говорил ведь, чтобы сразу бежал ко мне, как только его увидишь!

Хусен виновато смотрел на брата и молчал.

– Вздуть бы тебя следовало хорошенько! – зло бросил Хасан. – Торчал здесь, пока все не разошлись, пузо набивал.

Хусен сжал зубы до скрежета, но смолчал и на этот раз, хотя с некоторых пор ему нестерпимо трудно переносить несправедливые упреки брата, который так злоупотребляет своим правом старшинства. Он забывает, что и Хусен теперь уже не маленький.

На беду, появился Мажи и тоже покосился на Хусена.

– Где ты пропадал? – закричал он. – Нам дали целое ведро мяса и много хлеба белого. А потом, когда пирстоп и те, кто сидел рядом с ним, ушли, нам отдали то, что осталось у них на тарелках. Я во как наелся! – он провел рукой по шее. – И еще домой прихватил…

Хасан презрительно покосился на Мажи. Рядом он вдруг услышал разговор двух сельчан.

– Чего же они ушли от народа? – спросил один у другого.

– А ты думал, пирстоп будет любоваться твоими лохмотьями? Он повел близких людей в свой дом…

– А где дом пирстопа? – спросил Хасан.

Мажи поднял руку, хотел показать, да у него вдруг рубашонка вылезла из-за бечевки, заменяющей ремень, и прямо в пыль плюхнулись спрятанные за пазухой куски мяса и хлеба. Мажи бросился подбирать их, снова посовал все за рубашонку и заспешил домой.

– Иди и ты с ним! – сказал Хасан брату. – Сделал свое дело – и ладно.

– Может, и ты пойдешь с нами? – спросил Хусен. – Тебе ведь теперь не надо скрываться.

– Нет, идите. У меня есть дело.

Хусен ушел. Но не далеко. Скоро вернулся назад, притаился поблизости и стал следить за братом. Он был уверен, что Хасан будет ждать Саада.

В ворота пристава входили и выходили разные люди, но Саада все не было.

Скоро на площади почти никого не осталось. Все труднее было прятаться. И Хасан наконец заметил брата.

– Ты почему здесь? – удивился он.

– Так!

– Я же велел тебе идти домой?…

Они не успели больше и слова вымолвить, откуда ни возьмись появилась Кайпа. Она бросилась обнимать Хасана и заплакала:

– Мальчик мой, родной! Это правда, что я узнала?!

– Правда, нани, правда. Я своими ушами все слыхал! – вырвалось у Хусена.

– А чего же ты не прибежал обрадовать меня? Я стояла у ворот и выспрашивала подробности у всех прохожих. Султана ведь не бросишь. Спасибо, Эсет пришла, согласилась посидеть с ним. Я сразу побежала сюда.

– Я давно уже сказал ему, чтобы домой шел, а он все никак – покосился Хасан на брата.