Покаяние пророков - Сергей Алексеев

Сейчас почему-то именно эти вещи было жаль…

Печь стояла посередине избы, как остров, ни с какой стороны не подобраться из-за рухнувшего пола. Комендант отодрал от сарая полуобгоревшую плаху, навел мостик и только добрался до печного хайла, как увидел на проселке уже знакомый черный джип, на котором уезжал Космач. Сохраняя достоинство, Кондрат Иванович взял чайник, не спеша перешел дымящийся подпол в надежде, что Юрий Николаевич обязательно заметит сгоревший дом и остановится, однако машина, не снижая скорости, проехала мимо, напрямую к избе Космача.

Или ученый ослеп, или так торопился к боярышне…

Пока Кондрат Иванович шел от пепелища, приехавшие облазили дом, усадьбу и теперь стояли на крыльце. Водителя Комендант узнал, подал руку, а интеллигентному господину с бородкой и в очках, очень похожему на наркома Чичерина, лишь кивнул, хотя видно было, кто тут начальник.

— Слушаю вас…

— Мы приехали к Юрию Николаевичу, но вот незадача… Не подскажете, где он может быть?

— В Москве, — сдержанно обронил Кондрат Иванович. — А вы по какому делу к нему? Я староста деревни.

— Понимаете, он заказал паспорт, на женское имя. Причем срочно, а сам не едет. Решили заглянуть…

Водитель лишь кивал своему хозяину и озирался.

— Вы что, паспортисты?

— Нет, но Юрий Николаевич попросил оказать услугу. Мы с ним в давних приятельских отношениях.

Вообще-то Комендант не жаловал подобного рода людей: хрен поймешь, что прячется за внешней интеллигентностью. Этот Чичерин тоже особого доверия не внушал, но и не раздражал, а судя по богатой машине, птицей был важной.

— Полюбопытствовать можно? Кому паспорт?

— Пожалуйста. — «Нарком» подал ему документ. — Позавчера еще был готов…

Фотография в паспорте была Вавилы, но имя совсем другое, простецкое — Галина Сергеевна Мельникова.

— Хорошо, пусть паспорт будет у меня, — согласился Комендант. — Космач приедет — передам. Спросит, от кого, что сказать?

— Скажите, Артем Андреевич заезжал. Давно собирался к нему заглянуть.

— Может, вам расписка нужна?

— Верю на слово. — «Нарком» озабоченно огляделся. — Юрий Николаевич поехал к умирающему академику?

— Да, к нему… И должен был вернуться на следующее утро. А сегодня вроде уж шестые сутки как нет. Не знаю, что и думать.

— А у вас в деревне… ничего особенного не произошло? — подозрительно спросил Артем Андреевич.

— Газеты надо читать, господа! Гости переглянулись.

— Вероятно, что-то упустили…

Комендант принес из дома газету, сунул в руки «наркому». Читали они недолго и со знанием дела, после чего водитель сразу же пошел в машину и, запустив двигатель, стал разворачиваться. Артем Андреевич достал телефон, набрал номер и обронил несколько невнятных слов.

— Я постараюсь выяснить, почему задерживается Юрий Николаевич, — на ходу сказал он. — И сообщу.

— Да уж постарайся, — вслед сказал Кондрат Иванович.

Джип тотчас же помчался, поблескивая затемненными, непроглядными стеклами.

А Комендант глянул на часы, вымыл руки и пошел на мочевую точку: время приближалось к обеду. На автостоянку уже причалило несколько «камазов», груженных досками, и автобус из Северного, поэтому в харчевне было людно. Никитичну он высмотрел на кухне и на правах своего юркнул за стойку. Поболтал с ней, посекретничал, сообщил, что теперь как погорелец и бездомный будет обедать здесь, и мимоходом выяснил: состоятельные бомжи еще не появлялись, да и пока народ, вряд ли появятся, но как только схлынут пассажиры и дальнобойщики, тут и будут. Кондрат Иванович вроде бы тоже не захотел толкаться, да и столы все заняты, вышел на улицу и занял позицию за углом харчевни.

Автобус загрузился и отвалил, потом дальнобойщики расселись по машинам, и тогда из-под моста через Холомницу вылезли трое крепких, откормленных хлопцев, правда, небритых и неряшливо одетых. И шли смело, даже независимо! Комендант завалился в харчевню спустя три минуты, когда «бомжи» уже сидели за столом.

— Как ни придешь, вечно у вас народ! — с порога зашумел он. — И все уже съедено! Супчику мне оставили? Не скормили?

Полушубок скинул, шапку и сел спиной к проходимцам. Трактирщицы работали быстро, сметали со столов грязную посуду, протирали и уже тащили заказанные блюда. Никитична сама принесла Коменданту обед и сто граммов водки, склонилась и шепнула:

— Это не те, это другие…

Кондрат Иванович отобедал скорее них, расплатился, раскланялся с женщинами и направился к себе в деревню. Однако за поворотом, когда харчевня скрылась из глаз, полез в рыхлый от солнца снег, заложил небольшой круг по лесу и затаился на опушке, примыкающей к трассе.

Через несколько минут «бомжи» вышли из харчевни, на ход> закурили и скоро скрылись под мостом.

Увлеченный наблюдением за ними, он не сразу заметил, что поверх следа джипа лег еще один, совсем свежий и с другим протектором. Комендант прибавил шагу, с подступающим беспокойством проскочил лес. и когда увидел возле дома Почтарей большой, белый микроавтобус, вздохнул облегченно — из города за свининой приехали!..

Он пересек поле, вошел в деревню, нюхая горьковатый запах пожарища, и внезапно обнаружил на боку автобуса зеленый шар и фирменные буквы «НТВ»…

Чувство близкой опасности не покидало ее теперь ни на минуту.

Она не понимала его природы, как не понимает плотоядный высокоорганизованный зверь, почему обходит ловушки и западни, если только там нет пищи-приманки и он не очень голоден. Или как младенец, от рождения знающий, что такое край, и способный остановиться и удержаться на самой его кромке. Жесткий пост и затворническая жизнь в подземелье обострили многие чувства, однако сколько она ни прислушивалась к себе, сколько ни просеивала сквозь сердечное решето свои страхи и сомнения, не находила даже самого мелкого семени опасности.

Но опасность существовала, висела над головой и давила, как двухметровая толща земли.

Иногда ей начинало казаться, что все это обманчиво, что в подземелье, как в могиле, невозможно сохранить природную чуткость и осторожность. Тогда она уходила по ходу к реке и подолгу стояла, затаив дыхание и закрыв глаза. Молиться в такие минуты было нельзя, ибо молитвы укрощают чувства и страсти, приводят даже самую возмущенную душу к покою и умиротворению. Она слушала в себе древний предвещающий глас, иначе именуемый интуицией или предчувствием, но слышала лишь то, что шло не из глубин — с поверхности: тягучее биение голода, терзания ума, переживающего за близкого человека, и свою горько-сладкую женскую тоску, от которой не тревожатся, а поют песни.

Древний обычай странников — ждать там, откуда проводили в путь, — основывался на той же способности и возможности чувствовать все, что происходит либо может произойти с путешествующим. Оступился он — у тебя подвернулась нога; у него екнуло сердце — твое затрепетало. Стоит только сойти с места, удалиться от росстани, как сразу можно безвозвратно утратить эту тончайшую, едва уловимую и обоюдную связь, поскольку странник, бредущий где-то за тридевять земель, чувствует ту единственную точку, где его ждут и молятся о нем, то место, к которому он обращается ежечасно в мыслях и молитвах.

Она уже знала, что придется уходить отсюда, так и не дождавшись путника, однако оттягивала этот решительный момент, ибо там, на поверхности земли, с каждым часом все ближе и ближе подкатывала весна и вместе с нею — грешная и естественная жажда обновления, которой притуплялось даже чувство опасности. Дни стояли теплые, солнечные, снег сгоняло так быстро, что даже на том берегу, у леса, образовались проталины. Но этого было сейчас мало, и Вавила часами стояла в недрах каменной плотины, будто в храме, молилась о своем путнике, а сама выглядывала, искала приметы необратимости в природе, которые вселяют в сердце надежду, радость близкой весны. Кажется, есть все: неумолкаемое кипение тетеревиного тока, крохотные ручейки, сбегающие со склонов, но еще замерзающие в тени, глухой треск льда, стремящегося оторваться от берегов и всплыть вместе с вмороженной тяжестью камня. Однако нет какой-то малой, но важной детали, без которой это могучее шевеление еще ничего не значит.

И вот увидела! Трясогузки, порхающие по сваям и вытаявшим камням, вдруг слетелись на лед и пошли выписывать хаотичные дорожки крестиков — началось! Однотонный гул потока будто бы стих на некоторое время, затем охнул протяжно и загудел. Вода прибывала на глазах, притопляя камни и ледяные юбчонки на сваях, медленно подступала к ногам и, наконец, хлынула из полыньи на лед, потекла верхом, отчего вся река ниже мельницы стала небесно-синей. Столь стремительное половодье враз оживило пространство, пахнуло настоящей весной, предощущением скорого тепла, пробуждения; казалось, вся природа встрепенулась от сна, открыла глаза и теперь сладко потягивается, щурясь на утреннее солнце. Стылая земля, сугробы и намороженные по берегам торосы еще сулили холод, снег, зимние метельные дни, однако поворот уже произошел, и ничто не могло остановить весны, ибо Господь уже покрестил лед птичьей лапкой.