Похищение огня. Книга 2 - Галина Серебрякова

Лиза тосковала по соотечественникам и искала их всюду, куда заносила ее судьба в пору вынужденного кочевничества. Бывая в Париже, Красоцкие неизменно останавливались на улице Мишодьер, неподалеку от Пале-Рояля, в маленьком отеле Мольера, который содержала рьяная сторонница женского равноправия мадам Максим. Это была тучная, чрезвычайно подвижная, говорливая дама, в мужского покроя костюме, курившая сигары. Под нарочитой развязностью и грубостью она с трудом скрывала простосердечье и чисто женскую отзывчивость. Постояльцы ее отеля обычно легко знакомились друг с другом и становились как бы членами одного кружка, возглавляемого пылкой и доброй мадам Максим.

По случаю приезда Красоцких она решила устроить вечеринку в большом незанятом номере бельэтажа. Как раз в эту же пору в Париже вышла в свет новая книга Прудона «О правосудии», в которой он, между прочим, коснулся и женского вопроса, пытаясь определить роль женщины в новом обществе. Прудон отрицал возможность равенства полов и объявил, что в семье, как и в обществе, мужчина по сравнению с женщиной то же, что цифры «три» и «два».

В отеле Мольера, где проживали ретивые поборницы женских прав и полной свободы, взгляды Прудона были восприняты как оскорбление и вызвали возмущение и протесты.

Когда Красоцкие вошли в большую комнату, где ввиду предстоящей вечеринки вся остальная мебель, кроме столов и стульев, была нагромождена в алькове, там стоял такой шум, что они с трудом смогли расслышать слова писательницы Женни д’Эрикур, друга мадам Максим, которая читала свое письмо Прудону.

— Женский вопрос — это вопрос вопросов, но он неотрывен от свободы для всех людей на земле, независимо от их пола, — детски звонким голосом, встряхивая пышными стрижеными волосами, выкрикнула Женни д’Эрикур.

— Какое нам дело до мужчин! Это деспоты, которых надо навсегда лишить их привилегий! — возразила одна из феминисток. — Я их ненавижу!

— Сделай исключение для своего мужа и сыновей, — рассмеялась мадам Максим. — Женни, как называется книга, которую ты пишешь, чтобы положить на обе лопатки Прудона?

— «Освобожденная женщина», — ответила тоненькая остролицая молодая писательница. — Я должна все сказать. Моя ненависть к Наполеону также требует выхода.

Госпожа Максим при этих словах поднялась из-за стола и, сделав собравшимся таинственный знак, наглухо прикрыла ставни на окнах и стянула тяжелые шторы.

— Здесь только те, кто жаждет свободы для Франции, она ведь тоже женщина.

Кто-то затянул «Марсельезу». Подняли бокалы за революцию. Красоцкие чувствовали себя великолепно среди этих горячих голов и сердец. На вечеринке находился недавно приехавший из Петербурга Николай Васильевич Шелгунов, полковник из Лесного департамента, ученейший профессор лесного законодательства. Лизе вначале показалось непривлекательным его монгольское лицо, худое, с впалыми щеками и бородкой лопаточкой. Строгие глаза с припухшими веками смотрели испытующе из-под густых нависших бровей и как бы возводили непреодолимый защитный барьер. Но с первых же слов Шелгунова это впечатление рассеялось у Лизы, и она весь вечер провела с ним в увлекательной беседе.

— Вы оставили Россию, еще когда она была под николаевским прессом, — говорил Николай Васильевич. — Многое изменилось за эти годы. Начало пятидесятых годов и конец их весьма различны. После смерти царя у dсех точно выросли крылья. Так бы и взлететь в небо.

— Да, я была в Москве в глухое время. Страх пропитал воздух. Все боялись друг друга и вольной мысли. Печать не смела сказать ни одного живого слова. Журналы восхваляли царский режим и предавали анафеме всех инакомыслящих, — вспоминала Лиза.

— А теперь совсем иное. Никогда на Руси не бывало такой уймы листков, газет, журналов, как начиная с пятьдесят шестого года. Вся печать нынче достигает, вместе с официальной, двухсот пятидесяти изданий. Это ли не осуществление самых смелых мечтаний передовых людей. Одними объявлениями об этих изданиях можно оклеить башню собора Ивана Великого. А к тысяча восемьсот шестидесятому году будет их еще больше. Как грибы после дождя, растут все виды слова печатного.

— И все это, наверно, главным образом в Петербурге издается.

— Нет, и в Москве в равной степени. Эти города — голова и сердце России, А сколько новых имен, замечательных людей выросло на родной нашей земле. Таланты что дубы могучие. Сейчас поистине пора молодых, их время, — сказал с неожиданным воодушевлением Шелгунов.

— А вы тоже пишете? спросила Лиза.

— Я пока только еще начинающий литератор, писал до сих пор я по научному лесоводству, — улыбнулся Николай Васильевич, и лицо его стало значительно привлекательнее. — Сейчас есть нам над чем размышлять, что чувствовать, — значит, есть чем поделиться с другими людьми. Помимо лесной технологии, живому человеку нужно живое, то, чем поглощен он сполна, что заставляет его мучиться в поисках ответа. Каждый в нашb дни хочет читать и учиться и высказать громко думы свои. Долго были мы скованы и погружены точно в сои летаргический.

— Я много слышу в последнее время о Чернышевском, Видели ли вы его вблизи? Скажите, прошу вас! каков он, хотя бы по внешнему виду?

— Сила его но в наружности. Роста он небольшого, белокурый с рыжинкой, худощав. Говорит негромко и слегка потупившись. Голубые глаза у него заметно близоруки, внимательны и умны. Есть в нем своя большая внутренняя сила, так что невольно подчиняешься ему, хотя он к тому как будто и не стремится. Подлинно, это пророк университетской молодежи, истинный продолжатель идей и деятельности Белинского, но поднявший теоретическую мысль на новую высоту. К тому же это человек действия.

— Как вы стали, однако, красноречивы, говоря о Чернышевском.

— Да, это человек весьма необыкновенный, и дорог он мне тем, что стремится к преобразованию нашей общественной жизни и к борьбе за интересы крестьянские, О нем можно сказать словами Сиэса: «Он прочитал все, он знает все, он помнит все».

Николай Васильевич, в свою очередь, принялся расспрашивать Лизу о революционерах-изгнанниках, проживающих в Лондоне. Они долго говорили о Герцене, затем Шелгунов спросил:

— Не приходилось ли вам когда-либо встречаться с выдающимися и благороднейшими немецкими учеными Фридрихом Энгельсом и доктором Карлом Марксом?

— Авторами «Коммунистического манифеста», — досказала Лиза. — Энгельса не знаю, а Маркса пришлось дважды видеть. Бакунин был с ними коротко знаком, и от него я часто слыхала об их деятельности.

— Читали ли вы «Положение рабочего класса в Англии» Энгельса?

— Нет. Не пришлось.

— Читайте неотлагательно. Европейская экономическая литература не знает лучшего сочинения. Я захвачен этой замечательной книгой, собираюсь перевести ее, чтобы русские люди знали и автора, и его редкостный по глубине труд о рабах.

— О ком? — не поняла Лиза.

— Я говорю вслед за Энгельсом о классе рабочих. Это действительно новые невольники, которые продаются как товар тем, на кого работают, и цена на них падает или поднимается в зависимости от запроса.

Николай Васильевич Шелгунов был, по мнению Лизы, очень умным и значительным человеком. Он был вовсе не похож на тех русских, которых она знала раньше. В чем было различие, она не могла себе уяснить и отнесла Шелтунова к новым людям, появившимся в России после Крымской войны и смерти Николая I. Тоска по родине охватила Лизу. Но о возвращении нельзя было думать. Сигизмунд Красоцкий был все еще очень болен.

В Аахене, куда в 1860 году приехали Красоцкие, находилось много русских, свято веровавших в исцеляющую силу этого тенистого курорта. В отеле, где Лиза сняла комнаты для своей семьи, за табльдотом она заметила старого господина с окладистой пепельно-серой бородой и жгучими монгольскими глазами на волосатом скуластом лице. С ним всегда была девушка, точно сошедшая со страниц романов Тургенева, которыми зачитывалась Лиза. Русая коса, строгие, нежные черты лица, тонкий стан — все в ней было красиво. Бородатый господин оказался русским помещиком Солнцевым, а девушка — его дочерью Ольгой.

Красоцкие и Солнцевы быстро подружились и проводили много времени вместе, тем более что старый помещик оказался отчаянным либералом, подписал петицию царю о необходимости освобождения крестьян, ораторствовал о пользе строительства железных дорог и заводов по типу английских. Сам он был пайщиком нескольких предприятий, от которых покуда, как говорил, больших барышей еще не имел, но надеялся на них в будущем. Ольга играла на рояле, любила мечтать, много читала, особенно французские романы, верила в бога и эмансипацию женщин, смутно представляя себе, впрочем, что это означает. Но, наивная во многом, она не была лишена здравого смысла и врожденного юмора. Как это часто бывает с очень молоденькими девушками, Ольга страстно привязалась к сдержанной, чуткой Лизе и поверяла ей все свои мысли и маленькие секреты.