Ястреб халифа - К. Медведевич

За спиной раздались тяжелые шаги и шелест семи слоев шелка. Со вздохом аль-Ханса опустилась на подушки — на шестом десятке ее стал мучить ревматизм. И принялась разматывать парадный хиджаб. Рабыни кинулись к ней на помощь — откалывать бриллиантовые заколки под подбородком и надо лбом, развязывать шелковые шнуры у талии и под грудью. Аль-Ханса сердито их оттолкнула и, звеня браслетами, похлопала в ладоши — убирайтесь, мол.

Девушки в испуге шарахнулись аж на два шага и забились за колонну, у которой только что сплетничали и строили козни завистливые невольницы.

— Город окружен, — тихо сказала аль-Ханса дочери.

— Дорога на Гарнату перекрыта? — быстро спросила Айша.

— Увы, да, — мать мрачно кивнула головой.

Нахмурившись, аль-Ханса вынула длинные шпильки и позволила длинным, еще тяжелым косам упасть на плечи и на спину. В последние месяцы в матушкиных волосах прибавилось седины, с горечью подумала Айша.

Кто бы мог подумать: вот так, на склоне лет, лишиться всего — супруга, дома, власти, родичей, даже самой безопасности и мира над головой. Она, Айша, еще молода — но каково ее матери?

Аль-Ханса вынесла страшную неделю бегства из Куртубы безропотно, хотя им пришлось раздать погонщикам и бедуинам почти все драгоценности. Женщины не останавливались отдохнуть в карван-сараях: Айше всюду чудились ощупывающие, злые взгляды людей из Басры. В Вад-аль-Асте они, уступая просьбам младшей единокровной сестры, остановились в доме одного купца, вольноотпущенника Омара. У одиннадцатилетней девочки начались месячные, а Айша знала, что у Шурейры они протекают тяжело и болезненно. Таруб, мать девочки, тоже чувствовала себя неважно. Трястись в паланкине на спине верблюда, да еще и по горным тропам, обеим женщинам было невмоготу. Айша до сих пор проклинала себя за мягкосердечие: теперь об участи сестренки, тети Таруб и трех рабынь она могла лишь догадываться. И молиться, чтобы басрийцы оценили происхождение и воспитание женщин, и продали их в хороший харим. Сейчас бы их всех везли в хурджинах, со скрученными руками и с кляпами во рту — если бы не хорошее ночное зрение Айши. Она подскочила тогда на подушках, словно что-то ее толкнуло, и отодвинула циновку, закрывавшую выход в сад. Среди жасминовых кустов уже крались мужские тени. Шурейра не смогла бежать быстро, бедняжка, а мать и верные служанки ее не бросили. Когда верблюды быстрой иноходью уносили их от дома предателя, Айша слышала, как рыдает в своем паланкине аль-Ханса, призывая Всевышнего сжалиться над молодой наложницей и ее бедной дочкой. А в ушах у нее стояли крики сестры: «Помогите! Айша! Мама-аа! Помогите!» А потом крики оборвались — видимо, Шурейре зажали рот. Айша поклялась, что потом разыщет сестру и тетю Таруб во что бы то ни стало. Сестру — и купца. Купца кастрирует, причем прикажет «сбрить» все, а его толстуху-жену и всех четверых детей отправит на рабский рынок. Предатель.

Мать тяжело вздохнула за ее спиной:

— Говорят, что вчера вернулся… этот.

Аль-Ханса никогда не называла нерегиля по имени.

— Значит, скоро они начнут штурм, — мрачно отозвалась Айша.

— Да, — не менее мрачно согласилась с ней пожилая женщина.

— Что с дорогой на Малаку? — нахмурилась девушка.

— А вот ее только патрулируют, — отозвалась аль-Ханса. — Кому из Бени Умейя придет в голову бежать в земли Сегри?

— Нам нужно покинуть город не позднее завтрашней ночи, — очень тихо сказала Айша и взяла маму за руку.

Аль-Ханса ахнула:

— Доченька… да как же мы?..

— Исбилья падет, — еще тише сказала девушка. — Альмерийа пала, падет и Исбилья.

Она не отрывала взгляда от спин красных рыбищ, медленно проплывающих в толще зеленой воды. Мать пригнулась к ее плечу и еле слышно выдохнула:

— Но… На совете сказали, что город держится и что нерегиль — да будет он навечно проклят Всевышним! — вернулся раненый и опозоренный, халиф приказал его высечь… Откуда ты знаешь?..

В ее шепоте звучал страх. Страх перед будущим — но и страх перед ней, Айшой. Ее предчувствий боялись все — потому что Айша умела видеть будущее. Настоящее будущее. Будущее, которое всегда сбывалось. И чужое прошлое тоже не было для нее тайной. Зейнаб, вторая жена отца, в лицо звала ее ведьмой.

На вопрос матери не было ответа. Как можно объяснить это человеку, который ни разу не чувствовал резкой головной боли от блика света на воде — от отблеска драгоценного камня в свете свечи, от солнечного зайчика, пойманного братишкой в зеркало, и страшного потока цветов и образов, врывающегося в разум вслед за бликом.

Как объяснить это человеку, ни разу не просыпавшемуся из одного кошмара в другой, когда ты думаешь, что наконец-то проснулся, но на тебя из сумеречного тумана снова выходит она — бледная черноволосая женщина то ли в белом платье, то ли с белыми длинными крыльями.

Про женщину Айша не рассказывала никому — даже матери. И молчала в ответ на суматошные вопросы мамы и кормилицы: что тебе снилось, доченька, что ты так кричала? Плохой сон? Очень плохой сон, мама. Мертвая женщина подходила совсем близко и грозила длинным белым пальцем — молчи, мол. И улыбалась бледными бескровными губами. Тогда Айша видела, что рот у нее забит землей, а из уголка губ течет кровь и капает, капает на белое оперение…

Вчера ночью женщина показала ей пожар на холме: пылали предместья какого-то города — и высокая аль-кассаба на обрывистом склоне. Ее-то Айша и узнала: зубцы громадных, слитых в единый мощный массив башен Альмерийа ни с чем нельзя было перепутать. Изгибающаяся вдоль обрыва стена между восьмиугольником Птичника и высоченной башней Свечки разгораживала две стены пламени — горела крепость, горела медина. В черных проемах галерей на самом верху метались люди — и бросались вниз, один за другим прыгали вниз, на срывающиеся страшной кручей, поросшие соснами скалы. Люди не хотели гореть заживо и умирали — изломанные, растерзанные, расплющенные на окровавленном камне.

— Айша, я так не могу… Я не знаю, кому верить!..

— Спроси у Гассана, — бесцветным голосом откликнулась она.

Кравчий Абд-аль-Азиза, смазливый мальчишка, с которым эмир уединялся после каждой утренней попойки, за изумруд или сапфир мог рассказать все. От гуляма узнавали, кому эмир сегодня ночью раздвинул ноги — и какие вести Абд-аль-Азизу принесли тайные гонцы и осведомители. Говорили, что у эмира много странностей, и среди них есть одна большая — пристрастие ласкать гулямов в присутствии других мужчин. Так что Гассан если и не видел — во время таких приемов ему частенько приходилось стоять на четвереньках, со спущенными шальварами и с уткнутой в подушки головой, — то уж слышал абсолютно все, что подданные эмира имели сказать своему господину.