Полное собрание сочинений. Том 17 - Л Н. Толстой

И туда-то, за 4 версты отъ своихъ палатъ рано утромъ, до солнца, поѣхалъ генералъ, чтобы отслушать заутреню, исповѣдываться и причаститься. Генералъ былъ справедливъ и хозяинъ, и Бога не забывалъ. Не любилъ онъ ханжить и въ Божьихъ дѣлахъ тщеславиться; а самъ смѣялся надъ своей свояченицей и теткой-старушкой за то, что они бѣгали за монахами и духовниковъ особыхъ себѣ по монастырямъ выбирали. Генералъ говаривалъ, что Богъ вездѣ одинъ, и приходскій попъ Василій такъ же грѣхи ему отпуститъ властью отъ Бога, какъ и отецъ Леонидъ изъ Оптиной Пустыни, а что и Кирилушка-юродивый только людей морочитъ. Не любилъ тоже генералъ на дому службу. «Пока сила есть, — говаривалъ онъ — и есть на чемъ доѣхать, я лучше въ храмѣ Божьемъ помолюсь, чѣмъ въ гостиной или залѣ». И потому ѣхалъ къ заутрени въ церковь.

Коляскѣ шестерней съ форейторомъ велѣно было быть у подъѣзда въ половинѣ 5-го утра. И въ половинѣ пятаго генералъ, откашливаясь, вышелъ изъ кабинета, прошелъ офиціантскую, одѣлся въ бобровые шубу и шапку и, взявъ отъ Васьки выѣзднаго трость, а отъ Михайлы платокъ, вышелъ на крыльцо.

— Подавай! — крикнулъ Михайла.

— Митька, трогай! — крикнулъ Филиппъ.

Митька-форейторъ зашевелился; натянулись кожаныя постромки, задрожали зарубленные крашеные вальки, тронули вмѣстѣ дышловые, заигралъ лѣвый пристяжной, и тяжелая коляска, какъ бы легкая телѣжка, подкатилась и стала у самаго крыльца, и откинулись ступеньки.

Генералъ оглянулъ лошадей, шапки кучеровъ въ чахлахъ и, какъ будто недовольный чѣмъ-то, нахмурился, но, вспомнивъ страшные дни и говѣнье, только нахмурился и, поддерживаемый двумя лакеями, вошелъ въ колебавшуюся отъ тяжести его грузнаго тѣла коляску и сѣлъ на лѣвую сторону, отдуваясь. Лакеи вскочили на задъ; форейторъ, скосившись, оглянулся.

— Пошелъ!

Генералъ лѣвой рукой снялъ шапку съ красивой лысой головы и наложилъ крестъ на широкую, выпуклую грудь.

Погода на шестой недѣлѣ стояла теплая и ясная, но съ страстной начались заморозки, и нынче въ четвергъ выпалъ снѣжокъ. Онъ таялъ уже, и пристяжныя съ туго и коротко подвязанными хвостами шлепали по грязи, мелькая вдоль деревъ аллеи. Генералъ на легкой качкѣ поглядывалъ на эту пофыркивающую пристяжную и на сѣдую прядь хвоста, которая была захлестнута узломъ, и, какъ знатокъ и охотникъ лошадиный, на уступами между ногъ выступающіе, и какъ угломъ отрѣзанные мослы заднихъ ногъ; но думалъ онъ не о пристяжной, а о томъ, зачѣмъ нельзя ему попросить прощенья у всѣхъ своихъ людей, какъ это дѣлалъ онъ въ дѣтствѣ.

«Кто Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ» говорилъ онъ себѣ, вглядываясь въ широкую спину кучера Николая и вспоминая, какъ онъ постомъ наказалъ его за захромавшаго жеребца. Я бы желалъ у нихъ всѣхъ просить прощенья, и то хорошо.

«Господи, помилуй мя, грѣшнаго», проговорилъ онъ, въѣзжая въ улицу села Излегощи. На улицѣ еще никого не было, только дымъ, подымавшійся изъ трубъ, показывалъ, что народъ всталъ. «Тоже этотъ народъ, — думалъ онъ, вспоминая свой споръ о землѣ съ этими излегощинскими мужиками. — Вѣдь я просилъ ихъ смѣнять, продать, вызывалъ ихъ на межеванье. А они сами же нагрубили. Ну, что жъ дѣлать. Я бы и радъ былъ жить въ согласьи со всѣми». Но, несмотря на эти доводы, князь опять вздохнулъ и проговорилъ: «А и грѣшенъ, то, Господи, помилуй меня. Я смиряюсь передъ тобой. Да и на что имъ земля? — продолжалъ онъ думать. — Они и такъ могли бы быть богаты. Земли больше, чѣмъ у моихъ, барщины нѣтъ, a всѣ голые. Вотъ сынокъ, князь Александръ, все говоритъ: «вольность», вспомнилъ князь сына. — Вотъ и вольны. Что же имъ за польза? Всѣ нищи. Нѣшто одинъ Иванъ Ѳедотовъ», подумалъ онъ, проѣзжая мимо свѣжо покрытаго большаго, въ двѣ связи, двора съ виднѣвшимся позади его садомъ яблоновымъ, еще съ голыми листьями.

«Это аккуратный, зажиточный мужикъ». И въ самое то время, какъ князь это думалъ, подъѣзжая къ дому Ивана Ѳедотова, самъ Иванъ Ѳедотовъ, вставшій раньше всѣхъ мужиковъ своего 20-душнаго семейства, въ отворенныя ворота, прихрамывая, вывозилъ на себѣ соху съ привязанной къ оглоблямъ болтавшейся сѣделкой. Старуха его отворяла ворота. Увидавъ князя, старуха вышла на середину воротъ и, закинувшись назадъ, сперва низко перегнулась какъ разъ, когда коляска поровнялась. Старикъ тоже, бросивъ обжи, снялъ шапку и низко поклонился.

— Простите, говѣть ѣду, — сказалъ князь и улыбнулся.

Старикъ, поднявъ голову отъ поклона, встряхнулъ густыми прямыми полусѣдыми волосами и соображалъ съ минуту. Понявъ, онъ поклонился еще разъ, тихо и строго проговоривъ: «Богъ проститъ». Поднявъ обжи и заворотивъ соху къ крыльцу, поставилъ ее.

— Чего говорилъ? — спросила старуха.

— Простите, говоритъ; къ попу ѣдетъ. Эй, Сёма, веди кобылу, что ль, — крикнулъ старикъ во дворъ.

* № 14.

<Въ церкви села Излегощи благовѣстили къ заутрени. Былъ чистый четвергъ, на дворѣ было сиверко, въ ночь выпалъ снѣжокъ. Народъ — старики и старушки — дожидались въ церкви. Священникъ отъисповѣдывалъ уже всѣхъ и сидѣлъ въ олтарѣ, ожидая Покровскаго Князя Одуевскаго Ивана Александровича, желавшаго въ этотъ день исповѣдоваться и причащаться. Пономарь, присѣвши на перила колокольни, задремалъ, держа въ рукѣ веревку отъ колокола, и не замѣтилъ карету шестерней, выѣхавшую уже изъ-подъ горы отъ Покровскаго и приближавшуюся къ Церкви. Густой голосъ дьякона окликнулъ его внизу. Пономарь очнулся и, увидавъ карету, кинулъ петлю на ногу и началъ звонить>.

№ 15.

Между тѣмъ, какъ Григорій Ивановичъ Чернышевъ упрекалъ себя за это невниманіе къ службѣ и пытался настроить себя на молитву, церковный староста Иванъ Ѳедотовъ, хотя точно такъ же, какъ и богатый баринъ, большую часть времени службы не молился, а также думалъ, вспоминалъ и загадывалъ и не думалъ ни въ чемъ упрекать себя. <Разница его съ бариномъ состояла въ молитвѣ въ томъ, что, когда баринъ молился, какъ онъ молился во время стиха, — онъ умилялся, и ему щипало въ носу и хотѣлось плакать, когда же> Иванъ Ѳедотовъ молился, какъ онъ всегда, въ каждую службу, молился три раза: когда ставилъ свѣчу угоднику, въ «Достойную» и въ «Херувимскую», ему становилось жутко: онъ во время этой молитвы вдругъ вспоминалъ, что онъ одинъ, одинъ, безъ всякой помощи, подверженный exposé всѣмъ извѣстнымъ и неизвѣстнымъ ему бѣдствіямъ, и что онъ заслуживаетъ всѣхъ ихъ, и онъ начиналъ со страхомъ призывать на помощь себѣ всѣхъ тѣхъ, которые могли подать ему помощь, и простить всѣхъ, имена которыхъ онъ зналъ, и форма обращенія къ которымъ была ему извѣстна: «Матушка, Пресвятая Богородица», «угодники Божіи», «Господи, Іисусе Христе», «Матушка, Батюшка Іисусъ Христосъ».357 И, какъ человѣкъ, привыкшій къ физической работѣ, онъ въ эти минуты молился и мыслью и тѣломъ и, быстро вздрагивая, какъ онъ все дѣлалъ, онъ заносилъ взмахивая, судорожно сжатые персты на плѣшивую голову такъ высоко, какъ только хватала рука, и ниже кушака на пупъ и на оба плеча запахнутаго, пушистаго, новаго, сѣраго, отороченнаго армяка; онъ также судорожно сгибалъ вдвое свое, безъ живота, худое, хотя и сильное, тѣло и падалъ на колѣни и быстро, легко приподнимался и опять падалъ. И ему не такъ, какъ барину, тяжело было сгибаться и кланяться, но, напротивъ, нужно было сдѣлать усиліе, чтобы остановиться. А то, какъ только онъ налаживался, такъ сами собой сокращались гибкіе суставы ногъ, онъ падалъ на колѣни, латки, вмѣсто подошвъ, упирались носками, голова склонялась, волосы съ висковъ падали съ обѣихъ сторонъ лица до каменнаго пола, сморщенный лобъ касался холода камня, руки подталкивали, онъ поднимался, глядѣлъ на икону Николая, обвѣшанную полотенцами и украшенную подвѣсками, сіяющую изъ-за свѣчъ, и опять поднимался, и опять кланялся, прося прощенія и избавленія. Такъ онъ молился во время «Херувимской», «Достойной», остальное же время онъ или продавалъ свѣчи и ставилъ или наблюдалъ, думалъ, вспоминалъ, загадывалъ, не замѣчая, что онъ это дѣлаетъ. Продажу свѣчъ, уборку церкви, образовъ онъ считалъ дѣломъ самымъ пріятнымъ. Если было дѣло и дѣло было Божіе, въ которомъ не было страха, какъ въ молитвѣ, но которое, по его понятію, столь же угодно было Богу, какъ и молитва.

Пріѣздъ барина съ дочерьми и молодымъ барчукомъ въ его блестящемъ мундирѣ, съ двумя лакеями въ расшитыхъ ливреяхъ, бравшихъ 10-и копѣечныя свѣчи и мѣнявшихъ деньги, заняли его, хотя онъ и часто видалъ ихъ. Развлекло и заняло его тоже препирательство съ старушкой, хотѣвшей размѣнять ему негодный стертый пятиалтынный. И заняли его болѣе всего Господа, когда они вышли причащаться, снявъ шубы. Баринъ въ бѣломъ платкѣ съ крестами. Молодой барчукъ въ золотѣ, весь расшитъ, и дочери барскія въ бѣлыхъ платьяхъ съ оголенными руками и шеями, въ лентахъ и простоволосыя. Никогда онъ не видалъ этого близко, и это заняло его. Но не показалось страннымъ. Хотя деревенскія дѣвки не только въ церкви, но и дома простоволосыя и оголенныя показались бы ему мерзкими, онъ зналъ, что Господа живутъ по особенному, и, не зная, какъ это они живутъ, онъ не осуждалъ ихъ, но дивился на никогда невиданное. Но съ тѣмъ чувствомъ приличія, которое свойственно хорошему человѣку, онъ избѣгалъ подолгу смотрѣть на нихъ и даже въ душѣ осудилъ другихъ, особенно бабъ, которыя, не спуская глазъ, смотрѣли на господъ, когда они, подойдя къ иконостасу, прикладывались къ мѣстнымъ образамъ. Это невиданное зрѣлище Господъ развлекало его; кромѣ того, когда онъ не занятъ былъ по церкви и не молился, онъ думалъ о домашнихъ дѣлахъ, о томъ, что онъ забылъ приказать старшему сыну, поѣхавшему въ городъ, купить палицу новую, и о томъ, какова будетъ пахота нынче, и пойдетъ ли молодой меринъ въ сохѣ.