Молодой Верди. Рождение оперы - Александра Бушен

И когда композитор вышел из декорационной и стал спускаться по лестнице, он слышал, как молодые художники во весь голос выразительно и точно запели хором песню плененного народа «Унесемся на крыльях мечтаний». Но композитор даже не улыбнулся зарождающейся популярности написанной им музыки. Он не чувствовал ни радости, ни удовлетворения. Он был безмерно озабочен: ему казалось немыслимым, чтобы опера была готова к премьере.

Все это было вчера, а сегодня, после ночи, проведенной без сна, композитор насилу дождался часа, когда можно было опять идти в театр работать над оперой.

Он пришел в Ла Скала задолго до начала репетиции. Занавес был поднят, и на сцене были уже поставлены декорации первого действия — те самые декорации, которые он видел вчера в мастерской. Они в самом деле были очень искусно подновлены и подрисованы, и хотя вблизи они казались бесформенной мазней, но издали, из зрительного зала, декорации эти несомненно могли еще понравиться публике.

Композитор пошел за кулисы. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. На сцене бегали рабочие-осветители и старший из них, опытный мастер театрального освещения, что-то командовал, поднимая и опуская руку, в которой держал белый платок. Репетировали световые эффекты: затемняли рампу для ночной сцены на берегу Евфрата.

Перед лампами, укрепленными в рампе, поднимали через щель в планшете сине-зеленые стеклянные светофильтры. Одновременно затемняли все лампы верхнего, софитного освещения, лампы, подвешенные по горизонтальной линии за каждой аркой, и лампы, укрепленные на внутренней стороне боковых порталов. На эти лампы опускали сверху при помощи веревок и блоков рамки из промасленной шелковой материи, а некоторые из ламп маскировали цветными, сине-зелеными шторками. Это было хлопотливо и сложно, требовало точности и большого количества рабочих-осветителей. Маневр повторили несколько раз. На сцене была создана иллюзия лунной ночи.

— А люстра? — закричал старший осветитель. — Люстра в зале испортит весь эффект. — Маневр повторили еще раз. Люстру в зале, хотя и не зажженную, подняли в чердачное помещение.

Верди с авансцены смотрел в темный зрительный зал. Он был весь затянут серым холстом. Серый холст свисал с барьеров лож, серый холст лежал чехлом на креслах партера.

Композитору показалось сначала, что в зале никого нет. Но, приглядевшись, он увидел, что по обеим сторонам партера края серой ткани откинуты и там у самого барьера лож первого яруса копошатся люди, потихоньку входят, усаживаются.

Композитор обратился к Мерелли:

— Кто там? — спросил он и показал рукой в сторону партера.

Импресарио был занят спором с режиссером. На вопрос композитора он ответил рассеянно:

— Свои, свои, кого я пущу на репетицию, как ты думаешь? — И продолжал спорить с Басси. Они спорили уже второй день. Режиссер задумал кончить первое действие разрушением и пожаром завоеванного города.

— Это будет очень эффектно, — говорил он, — здесь у меня, — он показал на декорации, — стена. Здесь я открываю ров, показывается пламя и дым, очень высокое пламя и густой дым, сильно окрашенный снизу красными лампами. В этот момент я убираю стену, и когда спадает пламя, открывается горизонт, объятый заревом. Тут у нас подсветка — рампочка с красными светофильтрами. А на софитные лампы мы опустим красные шторки. Так что это будет великолепное зарево.

Мерелли морщился и отмахивался.

— Нет, нет, — говорил он. — Не надо! Незачем! Не забывайте, что тут у вас Навуходоносор, синьор Ронкони, верхом на лошади. Вы затеете возню с переменой декораций, и тут же пламя, дым, красный свет, рампа под ногами у лошади, нет-нет, не надо. Лошадь может испугаться, Ронкони ее не удержит… нет-нет, не надо!

Басси не соглашался.

— Бросьте, бросьте, что зря говорить! Ронкони не удержит коня! Вот так новость! Он же отличный наездник, это каждый знает. Смирная лошадь на лонже. Чего она испугается? Смешно!

— Не ваше дело, чего она испугается, — кричал Мерелли. — Придумайте что-нибудь другое. Я отвечаю за актеров, я, а не вы. Не хочу историй, слышите? Лошадь рванется, растопчет ваши красные лампочки, чего доброго, сбросит Ронкони, спаси нас, господи! Тут из-за ваших затей не оберешься хлопот. Слышать ничего не хочу!

Но Басси не сдавался.

— Слушайте, спектакль провалится. Посмотрите на эти декорации, это же хлам, тряпье, а костюмы и того хуже. Если не будет световых эффектов, публика будет свистеть — вот чего вы добьетесь своим упрямством. А Ронкони будет только благодарить меня за выдумку, уверяю вас. Да что зря спорить! Пошлем к нему. Пусть сам рассудит, как лучше!

И Басси подозвал своего помощника синьора Тривульци и отрядил его в уборную к Ронкони.

Стал собираться оркестр. Музыканты рассаживались по местам и настраивали инструменты.

На сцену возвратился посланный к Ронкони помощник режиссера синьор Тривульци. Нелепая фигура этот Тривульци! Высокий и худой — то, что называется кожа да кости. Неимоверно длинноногий с маленькой птичьей головкой, тонким вытянутым носом и большим ртом. Он шел какой-то странной запинающейся походкой, прижав голову к левому плечу, и кривил рот как бы в припадке безмолвного саркастического смеха. Он отказался передать дословно то, что сказал знаменитый баритон. Он не мог сделать этого.

— Нет, нет, синьоры, отказываюсь, не могу, не могу. — Он низко кланялся, прижимал руки к сердцу, крутил своей маленькой головкой на длинной шее. — Но все же…

Сначала Ронкони громко захохотал, потом хлопнул его, Тривульци, по плечу, «да так сильно, синьоры, что плечо ноет до сих пор!» Тривульци мимировал всю сцену: вздрагивал, валился на бок, рука его безжизненно повисала вдоль тела, — прирожденный комедиант!

Из его отрывочных фраз и преувеличенно выразительной мимики удалось установить, что знаменитый баритон сказал приблизительно следующее. Никакой лонжи! Он сам, без посторонней помощи справится с конем. На старого одра не сядет. Просит режиссера не беспокоиться. У него — у великого Ронкони то есть — уже есть на примете конек, «роскошная лошадка».

И Тривульци, стыдливо опустив глаза и извиваясь от притворного смущения, прибавил, что Ронкони назвал коня «кобылкой» и опять ударил ого, Тривульци, по плечу, — ах, как больно! (опять мимическая сцена) — и сказал: «Кобылка — первый класс. Огонь! Вулкан! Увидите!» — и Тривульци предостерегающе поднял кверху указательный палец.

Мерелли схватился за голову.

— Черт знает что! Вот еще! Разнесет театр. Искалечит людей. Не разрешу! Не имею права! Вот еще! Кто отвечает за людей? Сядет на драгунскую лошадь! Без разговоров! Без фокусов! Это что еще? Только на драгунскую! Они одни не боятся толпы. Они одни не бьют задними ногами. Кобылка! Скажите на милость! Тоже нашелся герой!

И Мерелли почти бегом бросился за кулисы. Тривульци, давясь безмолвным смехом, согнувшись и рассекая воздух руками, как если бы он находился в воде, бросился за ним вслед.

Верди нетерпеливо прохаживался взад и вперед по авансцене. Он думал о том, что время проходит даром, тогда как давно пора начинать репетицию. Но только он собрался пойти узнать, в чем дело, как за кулисами задребезжал колокольчик, и на сцену выбежал Тривульци. Он делал свое дело честно и добросовестно.

— Начинаем, начинаем! — Он захлопал в ладоши. — Не занятых в первой картине прошу покинуть сценическую площадку! Живо! Живо! Начинаем! Начинаем!

Как раз в эту минуту в ложу первого яруса вошел Пазетти. Мерелли велел пропустить его при условии, однако, чтобы инженер — любитель музыки не садился у барьера и не показывался в зале. Посторонним было строжайше запрещено присутствовать на репетиции. Об этом существовал особый приказ дирекции. Пазетти опустился на диван в глубине ложи. Он очень удивился, увидев, что в партере много народа. Входившие все дальше отодвигали серый холст, которым были покрыты кресла и, стараясь не шуметь, спокойно рассаживались. Пазетти недоумевал. Откуда публика? И кто эти люди? Ему хотелось разглядеть лица стоявших и сидевших в партере, но в театре было темно и разглядеть что-либо из глубины ложи было невозможно, а приблизиться к барьеру он не решался. Он навел лорнет на сцену.

Действие должно было происходить в храме. Пазетти нашел декорации весьма удачными. На сцене была толпа народа. «Очень много действующих лиц», — подумал Пазетти. Актеры выступали незагримированными и в обычной своей одежде. Театральные костюмы еще не были готовы. Они должны были, поспеть только к генеральной. Пазетти жалел об этом. Сегодняшнее зрелище ему мало нравилось. Яркий свет ламп, усиленных отражателями из жести, сусального золота и слюды, выдавал и подчеркивал убожество нарядов женщин и мужчин — хористок и хористов.

Пазетти презрительно отвернулся от сцены, но потом он подумал, что присутствует на рядовой рабочей репетиции, куда доступа никому нет, и тогда он нашел своеобразную прелесть как в бедности костюмов, так и в неестественной бледности актерских лиц. Он снова стал смотреть на сцену и тут увидел композитора.