Молодой Верди. Рождение оперы - Александра Бушен

Он скрылся как-то неожиданно, не закрыв за собой двери. Из коридора потянуло холодом.

— Надо идти, — сказал Мерелли. Он казался равнодушным, но в голосе его слышалась досада. — А вы, друг мой, переходите в ложу. Сейчас начнем второе действие. Кстати сказать, великолепное действие. Первая картина почти целиком посвящена Абигайль. Синьора Стреппони бесподобна. Драматическая артистка необычайного обаяния. И неподражаемая певица. — Мерелли явно рисовался искусно наигранной непринужденностью своих суждений о Джузеппине Стреппони. Это был старый, хорошо испытанный прием. Этим он вводил в заблуждение людей наивных и легковерных. Пазетти, конечно, не принадлежал к их числу. Но и в его присутствии Мерелли считал нужным разыгрывать принятую им на себя раз навсегда роль: роль импресарио, добродушного и бескорыстного почитателя таланта Джузеппины Стреппони. И он прибавил нарочито небрежно:

— Опера и написана, между нами говоря, для Джузеппины Стреппони.

— И для Ронкони, — сказал Пазетти. Ему было приятно щегольнуть своей осведомленностью.

— Да, и для Ронкони, — нехотя согласился Мерелли. Он лениво поднялся с дивана. — Иду, — сказал он. — Ничего не поделаешь! Надо утихомирить эту Беллинцаги. Ей сейчас выступать. А вы, друг мой, пройдите в ложу и, ради бога, не показывайтесь в фойе, прошу вас.

Пазетти вытащил из жилетного кармана часы, большие золотые часы с боем. На тонкой цепочке висели брелоки: золотая туфелька и странной формы бирюзовый амулет. Пазетти надавил пальцем пружину. Крышка, украшенная жемчугом, щелкнув, отскочила. Часы заиграли; звуки были нежные, тихо звенящие, точно кто-то осторожно постукивал хрустальной палочкой по стенке бокала. Пазетти осторожно разглядывал циферблат.

— К сожалению, — сказал он, — я не смогу остаться. Меня ждут у графини Маффеи.

Это была выдумка. У графини Маффеи Пазетти не ждали. Но он счел эту выдумку самым благовидным предлогом, чтобы уйти из театра.

— Пусть ждут, — сказал Мерелли, — Оставайтесь! Вы не пожалеете об этом, уверяю вас.

— Не могу, — сказал Пазетти, — я обещал.

— В таком случае, ничего не поделаешь, — сказал Мерелли. — Не смею вас задерживать. Возьмите, по крайней мере, мою карету. Кучер ждет под портиком. Дождь льет, как из ведра. Ничего не стоит схватить насморк.

— Благодарю вас, — сказал Пазетти, — надеюсь уберечься.

Импресарио, посвистывая, ушел за кулисы.

На сцене уже установили декорации ко второму действию. Пазетти мельком взглянул на них, проходя по коридору мимо двери, открытой в зал. Он торопился. Ему не терпелось удивить друзей и знакомых рассказом о том, что он уже видел новую оперу, оперу, о которой в городе так много говорят, но о которой никто толком ничего не знает. В кафе идти не хотелось. В такую погоду неизвестно кого там встретишь. И он решил ехать к графине Маффеи, хотя полчаса назад не думал об этом. Он был вхож в дом Маффеи, бывал там не раз и был уверен, что в этот час (было начало десятого) он застанет у Клары если не многочисленное, то уж несомненно избранное общество. И он заранее предвкушал удовольствие всласть порисоваться перед этим обществом. Он наметил себе определенный план действий. Сначала он постарается всех без исключения заинтриговать, а затем, когда всеобщее любопытство будет возбуждено до крайности, он небрежно, как бы невзначай, скажет, что был сейчас в Ла Скала на репетиции «Навуходоносора». Ха-ха! Вот это ловко! То обстоятельство, что он видел и слышал только первое действие оперы, нимало его не смущало.

Он вышел из театра на улицу. Было темно, очень ветрено и лил дождь. Карета Мерелли ждала под портиком у главного подъезда. Услужливый швейцар распахнул перед Пазетти лакированную дверцу. Кучер, дремавший на козлах, приосанился. Внутри карета была обита мягкой коричневой кожей. Пахло духами и дорогими сигарами. «Ай да Мерелли, ай да импресарио!»

Пазетти велел везти себя на улицу Трех Монастырей. Там жила графиня Маффеи. Лошади побежали резвой рысью. Копыта их четко отбивали дробь по мокрой мостовой. Пазетти размечтался. Эх, хорошо бы и ему завести такую карету! Он прикидывал в уме, во что может обойтись покупка лошадей и экипажа, и мысленно уже выплачивал жалованье кучеру. Это было очень приятно. Пазетти развалился на сиденье: он вообразил себя собственником. Однако он скоро понял тщету и суетность своих мечтаний. Покупка кареты и лошадей ему не по средствам. И тем более содержание кучера. Пазетти был искренне огорчен этим. Он шумно вздыхал и мучительно завидовал Мерелли.

Впрочем, он скоро развеселился. Не в его характере было предаваться печали. Он подумал о том, что импресарио придется сегодня основательно раскошелиться на костюмы, чтобы «утихомирить» эту Беллинцаги. Он вспомнил Тривульци, его мимику, его слова: «Страшное дело, какая ведьма!» Может быть, импресарио придется даже выложить на это деньги из собственного кармана. Ха-ха! Из собственного кармана! Вот это было бы здорово! Так ему и надо, мошеннику!

В гостиной Клары Маффеи пили чай. Так взволновавший всех разговор о Россини прекратился.

Босси восторгался:

— Божественный нектар! — говорил он. — Такого чая, как у вас, дорогая графиня, нет нигде в мире.

Клара поблагодарила и ответила, что заваривает чай так, как это делают в России.

— Меня научил Урколе Дандоло, — сказала она, — он жил в Петербурге и привез оттуда рецепт заварки.

Босси подошел к столику, за которым сидела Клара.

— Мне очень совестно, — сказал он и протянул пустую чашку.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказала Клара, — пейте еще, прошу вас. Надеюсь, чай не вызовет у вас бессонницы. Синьор Дандоло рассказывал мне, что купцы в России пьют до десяти чашек.

— Невероятно, — сказал Босси и засмеялся.

В противоположном конце гостиной донна Каролина расспрашивала доктора Алипранди. Она хотела знать, не боится ли доктор сойти с ума. Ведь он проводит целые дни в обществе умалишенных. Нет, доктор не боялся; он говорил, что среди его пациентов есть люди очень даровитые и интересные, интереснее многих, с кем приходится встречаться в салонах, сказал Алипранди. И он сам настойчивым образом приглашал донну Каролину посетить его лечебницу. Донна Каролина с притворным ужасом отказывалась от этого и, смеясь, говорила:

— Боюсь, боюсь. А вдруг меня найдут такой интересной, что оттуда не выпустят.

— Ну, что ж, это вполне возможно, — отвечал Алипранди, — почти каждый человек может быть объектом для наблюдений алиениста.

Все это, конечно, говорилось в самом шутливом тоне.

Но вдруг кто-то, кажется, Босси, и как раз по поводу того, что каждый человек может быть объектом для наблюдений алиениста, произнес имя Россини. Босси сказал, что доктор-алиенист всегда склонен видеть болезненные изменения в каждом человеке, и то, что синьор доктор Алипранди говорил о маэстро Россини, представляется ему таким примером наблюдений алиениста. И что если бы у маэстро Россини было бы такое болезненное несоответствие между характером и дарованием, то это болезненное несоответствие так или иначе сказалось бы уже с детства. А все знают, что маэстро в детстве и ранней молодости отличался здоровьем поистине богатырским. На это Алипранди ответил, что мальчик Джоаккино, будучи действительно ребенком здоровым и хорошо развитым, отличался необыкновенно обостренной, болезненной впечатлительностью, «гипертрофированной реакцией на все окружающее». Так определил эту впечатлительность Алипранди.

Это было неожиданностью. Никто этого не подозревал. Маэстро привыкли считать жизнерадостным до легкомыслия, беспечным и всегда готовым все значительное и горестное превращать в шутку.

— Неужели он на самом деле так болезненно впечатлителен? — спросила донна Каролина. — Что-то не верится.

— Да, — сказал Алипранди, — я знаю это совершенно точно. И эта до болезненности обостренная впечатлительность, эта гипертрофированная, мучительная для него самого реакция на все окружающее и является, по моему глубочайшему убеждению, основным свойством характера маэстро. Отсюда проистекает многое, что на первый взгляд кажется непонятным и в творчестве, и в жизни, и в поступках маэстро. Отсюда то упорство, с которым маэстро всю жизнь оберегает себя от впечатлений тягостных и страшных, и просто неприятных; отсюда та виртуозно выработанная маска-панцирь, под которой скрыта болезненная уязвимость маэстро — маска беззаботного весельчака, остроумного скептика, иногда даже маска циника.

— Никогда в жизни не могла бы представить себе такого про маэстро Россини, — сказала донна Каролина.

— Как все это непонятно, — сказала Клара, — и сложно, и страшно.

— То, что вы говорите, доктор, наводит на размышления, — озабоченно сказал Босси. И попытался сослаться на законы наследственности, но никак не мог ясно выразить свою мысль. Алипранди пришел ему на помощь. — Не будем отвлекаться в неисследованные дебри, — сказал он. — Наследственность не при чем. Родители маэстро были люди вполне здоровые и уравновешенные. — И напомнил, что отец композитора, городской трубач, человек малограмотный, был убежденный республиканец и отважный патриот, принимал участие в революционном движении и не раз сиживал в тюрьмах. — А вот Джоаккино — тот с раннего детства воспринимал революционные события с непреодолимым ужасом и нескрываемым отвращением.