Индийская принцесса - Мэри Маргарет Кей

– Боюсь, рани-сахиба права. Мы должны остаться вместе. Человек, глядящий сквозь чик и выбирающий удобный момент для выстрела, не может одновременно видеть, что происходит у него за спиной, или прислушиваться, не раздаются ли шаги на лестнице.

Сарджи и Манилал выразили согласие, и Аш пожал плечами и сдался. В конце концов, это было самое меньшее, что он мог сделать для бедной маленькой Шу-шу, которую привез из дома на севере в это глухое средневековое княжество среди безводных гор и раскаленных песков Раджпутаны и передал порочному и развратному мужу, чья никем не оплакиваемая кончина стала для нее смертным приговором. И возможно, это было самое меньшее, что могла сделать для нее Джули: хотя она оказалась в таком положении только из-за истеричного отказа Шу-шу расстаться со сводной сестрой, под конец маленькая рани все же сделала все возможное, чтобы загладить свою вину. Если бы не ее вмешательство, Джули сейчас шагала бы по пыльной дороге под палящим солнцем за похоронными носилками мужа навстречу мгновенной и безболезненной смерти от пули из револьвера своего возлюбленного. И если он был готов сделать это для Джули, несправедливо отказывать в такой милости ее маленькой сестре… хотя одна мысль об этом приводила Аша в ужас.

Поскольку он любит Джули, любит больше жизни и не мыслит жизни без нее, неотъемлемой части своего существа, он застрелил бы ее со спокойной душой и не почувствовал бы за собой вины. Но всадить пулю в голову Шушилы – это совсем другое дело. Жалость, пусть даже острая, не является столь сильным побудительным мотивом, как любовь. Вдобавок в данном случае о самоубийстве речи не пойдет. Он не пустит следующую пулю себе в висок и по одной этой причине будет чувствовать себя убийцей или палачом, хотя это абсурдно: ведь он знает, что Джули встретила бы смерть на костре куда с меньшим ужасом и вытерпела бы боль куда более стоически, чем бедная Шу-шу, однако твердо намеревался спасти ее от мучений… а сейчас содрогается при мысли о необходимости сделать то же самое для Шу-шу.

Сарджи отвлек Аша от смятенных раздумий, заметив обыденным тоном, что отсюда расстояние до цели больше, чем с края террасы, и стрелять придется вниз и с позиции, находящейся на двенадцать-пятнадцать футов выше прежней, так что попасть в цель будет непросто. Подобным тоном он мог бы обсуждать какой-нибудь трудный выстрел из мачана во время одной из вылазок на охоту в лес Гир, и, как ни странно, ему удалось несколько умерить ужас этой в высшей степени ужасной ситуации. Потому что Сарджи говорил дело.

Если стрелять, то стрелять надо наверняка и в самый последний миг, чтобы все решили, что Шушила лишилась чувств, взойдя на погребальный костер. Промах обернется катастрофой не только для Шушилы, но и для всех них: если хлопок единственного выстрела потонет в шуме толпы, то второй или третий непременно привлекут внимание или выдадут позицию, откуда они производились.

– Как по-твоему, ты попадешь отсюда? – спросил Сарджи, подходя и вставая рядом с Ашем.

– Я должен. Промахиваться нельзя. У тебя есть нож?

– Для чика? Нет, но я могу воспользоваться вот этим… – Сарджи принялся орудовать коротким копьем, какие носили все стражники из личной охраны правителя, и прорезал в тростниковом занавесе маленькое продолговатое отверстие. – Ну вот. Пожалуй, этого достаточно. Тростник вряд ли изменил бы направление движения пули, но рисковать не стоит.

Он пронаблюдал, как Аш достает служебный револьвер и, прищурившись, смотрит вдоль ствола, и промолвил приглушенным голосом:

– До цели будет добрых сорок шагов. Я никогда не имел дела с подобным оружием. Оно стреляет на такое расстояние?

– Да. Но я не знаю, насколько точно. Револьверы не рассчитаны на длинные дистанции, и я… – Он резко повернулся к другу. – Нет, так не годится, Сарджи. Я не рискну стрелять отсюда. Мне придется подойти ближе. Послушай, если я снова спущусь вниз, с тобой и остальными… да, точно. Почему нам раньше не пришло это в голову? Мы все выйдем отсюда, а когда достигнем террасы, вы трое пойдете дальше с рани-сахибой, а я вернусь на свое прежнее место у парапета и…

– Тебе туда не пробраться, – бесцеремонно перебил Сарджи. – Толпа слишком тесная. Я сам еле-еле к тебе пробился, а сейчас тебя ни за что не пропустят, даже несмотря на твою форму. Кроме того, уже слишком поздно. Слышишь?.. Они идут.

Снова резко загудели раковины. Но теперь сей заунывный нестройный вой звучал оглушительно громко, а последовавший за ним рев толпы доносился с последнего короткого участка дороги, пролегающей в самой роще. Через минуту-другую похоронный кортеж будет здесь, и у Аша не осталось времени, чтобы спуститься на террасу и попытаться пробиться через тесную, болезненно возбужденную толпу. Для этого было действительно слишком поздно.

Толпа на площадке внизу волновалась, подаваясь то вперед, то назад, точно приливная волна между опорами пирса. Люди толкались, пихались, вытягивали шеи в попытке разглядеть что-либо поверх голов или уворачиваясь от беспорядочных ударов латхи, которыми орудовали солдаты, расчищавшие путь для медленно ползущей процессии. Головной отряд выступил из-под тенистой сени деревьев на ослепительный золотой свет дневного солнца – фаланга бритоголовых браминов из городских храмов, в белых набедренных повязках, с бусами из семян тулси[18] на голой груди, со знаком в виде трех полосок на лбу, оставленным трезубцем Вишну.

Выступавшие впереди дули в раковины, шагавшие в заднем ряду крутили длинные веревки с нанизанными на них медными колокольчиками над головами шедших посередине, а за ними следовало разношерстное сборище других праведников, человек двадцать или больше: святые, садху и аскеты, звенящие колокольчиками и поющие, обнаженные и измазанные золой или облаченные в ниспадающие свободными складками одеяния шафранного, оранжевого, темно-красного или белого цвета; одни с обритыми головами, другие с косматыми спутанными волосами и бородами, никогда не знавшими ножниц и почти достигающими колен. Дикое сборище, какого Аш прежде не видел. Они собрались здесь, точно коршуны, видящие смерть с огромного расстояния, стеклись со всех уголков княжества, дабы присутствовать при сати. За ними высоко над толпой плыли похоронные носилки, колеблясь и покачиваясь в такт шагам носильщиков, словно лодка на волнах неспокойного моря.

Тело на них, обмотанное белыми пеленами и обложенное гирляндами, казалось поразительно маленьким. Рана был тщедушного телосложения, но всегда щеголял в роскошных нарядах, сверкал драгоценностями и неизменно являлся центром внимания раболепного двора, а потому производил впечатление гораздо более рослого человека, чем был на самом деле. Но худой, запеленатый в белую ткань труп на носилках казался не крупнее тельца хилого десятилетнего ребенка. Незначительный объект – и очень одинокий, ибо сейчас внимание толпы было сосредоточено не на нем. Собравшихся здесь людей интересовал не мертвый мужчина, а еще живая женщина. И вот наконец она появилась, идущая следом за похоронными носилками, и при виде ее толпа взревела столь оглушительно, что стены чаттри, казалось, сотряслись до самого основания от удара звуковой волны.