История антисемитизма.Эпоха знаний - Лев Поляков.

Ярость, с которой Шопенгауэр обрушивался на вездесущее «еврейское зловоние» (foetorjudaicus), под которым он подразумевал веру в доброту Создателя и в свободу воли, предполагает, что для этого хулителя классической философии речь шла не об отвлеченных идеях, но о том, что у него, подобно средневековым богословам, «евреи» обозначали всех, кто был с ним не согласен. Он также всеми силами стремился углубить ров. разделяющий поборников Ветхого и Нового Завета: «Евреи – это народ, избранный их Богом, который является Богом, избранным своим народом, и это не касается никого кроме них и его». Еще короче: «Родина еврея – это другие евреи».

При этом Шопенгауэр осуждал евреев, находясь на позициях метафизики и спиритуализма. Но что можно сказать о его «неовита-листском» последователе Эдуарде фон Гартмане, этом философе бессознательного, которого часто цитируют как предшественника Фрейда? После того как в 1875-1880 годах он разработал программм научной религии будущего, Гартман имел смелость предать гласности свое философское отношение к антисемитским кампаниям, бушевавшим в это время в Германии. Он начал с замечания, что эти кампании совершенно неуместным образом препятствуют полной ассимиляции, иначе говоря, исчезновению евреев, а сделанное им в дальнейшем описание народной ненависти к «паразитическому отродью» (Schmarotzerbrut) не лишено интереса. Разумеется., он не был неправ, когда восклицал, что, по всей видимости, было невозможно заставить сыновей Израиля понять непрочность их положения в германских странах. К тому же он подробно развивал распространенные банальности об их «негативизме», отсутствии у них творческого духа и их скрытом развращающем влиянии.

Еще больший интерес представляет глава, которую он посвятил «расе». В этой главе он поднял вопрос о том, стоят ли евреи выше или ниже немцев в расовом отношении. Он писал, что ответ зависел от сексуального поведения женщин (поскольку мужчины «от природы полигамны»): если еврейки почувствуют притяжение германской мужественности, это будет указанием на неполноценность их расы, – и наоборот. Но он не позволил себе сделать какие-либо выводы, разумеется, из-за отсутствия необходимой информации по этому вопросу. Но даже если еврейские девушки увлекались немцами, заключал Гартман, «из этого следует только то, что современный вариант иудаизма отмечен неполноценностью сексуального инстинкта. Однако невозможно сомневаться, что этот вариант пришел в упадок и деградировал вследствие исторических обстоятельств…»

Возможно, именно в связи с этими положениями Гартмана Ницше воскликнул: «Какое облегчение – встретить еврея среди немцев! Какое отупение, какие белобрысые волосы, какие голубые глаза; какое отсутствие духа…» Возникает соблазн перефразировать это замечание: какое облегчение встретить Нищие среди немецких философов! Конечно, он также отдал дань научным бредням своего времени в связи с теориями о «семитской расе». Но отсюда он немедленно делал выводы, которые можно называть парадоксальными только потому, что они противоречили общераспространенным взглядам: некоторые его замечания через сто лет выглядят почти пророческими:

«Чем обязана Европа евреям? – Многим, хорошим и дурным, и прежде всего тем, что является вместе и очень хорошим, и очень дурным: высоким стилем в морали, грозностью и величием бесконечных требований, бесконечных наставлений, всей романтикой и возвышенностью моратьных вопросов, – а следовательно, всем, что есть самого привлекательного, самого обманчивого, самого отборного в этом переливе цветов, в этих приманках жизни, отблеском которых горит нынче небо нашей европейской культуры, ее вечернее небо, – и, быть может, угасает. Мы, артисты среди зрителей и философов, благодарны за это евреям* («По ту сторону добра и зла», §250, пер. с нем. Н. Полилова).

В «Утренней заре» Ницше даже пришел к тому, что в результате необыкновенного развития, в процессе которого речь шла как о добродетелях евреев, «превосходящих добродетели всех святых», так и об их дурных манерах и неутолимой злопамятности восставших рабов, он возложил на них все надежды на возрождение рода человеческого. Таким образом, он неожиданно протянул руку католическим визионерам своего времени – Гужно де Муссо и Леону Блуа;

«Итак, когда евреи смогут показать в качестве собственных произведений геммы и золотые вазы, такие, что европейские народы с их более коротким и менее глубоким опытом никогда не могли и не могут создать, когда Израиль преобразует свою вечную месть в вечное благословение Европы – тогда вернется седьмой день, когда древний бог евреев смажет радоваться самому себе, своему творению и избранному народу – а все мы, мы хотим радоваться вместе с ним!» («Утренняя заря», § 205, «О народе Израиля»),

Обращаясь таким образом к древнему Иегове, а не к Христу, Ницше воздерживался от того, чтобы сделать последний шаг, т. е. вновь стать христианином перед лицом евреев по образцу Вольтера и стольких других великих мыслителей, которые приберегли для себя эту возможность падения. Но он не был бы Ницше, если бы и в этом вопросе не поменял знаки.

В «Человеческом, слишком человеческом» Ницше обосновывал признательность, с которой Европа должна относиться к евреям, более точно и продуманно:

«… именно иудейские вольнодумцы, ученые и врачи удержали знамя просвещения и духовной независимости под жесточайшим личным гнетом и защитили Европу против Азии; их усилиям мы по меньшей мере обязаны тем, что смогло снова восторжествовать более естественное, разумное и во всяком случае немифическое объяснение мира и что культурная цепь, которая соединяет нас теперь с просвещением греко-римской древности, осталась непорванной. Если христианство сделаю все, чтобы овосточить Запад, то иудейство существенно помогало возвратной победе западного начала; а это в известном смысле равносильно тому, чтобы сделать задачу и историю Европы продолжением греческой задачи и истории» («Человеческое, слишком человеческое», §475, пер. с нем. С, Л. Франка).

В том, что касалось настоящего, Ницше позволял себе «веселые отклонения» по поводу скрещиваний между прусскими офицерами и дочерьми Израиля, которые одарят Бранденбург «той мерой интеллектуальности, которой так сильно недостает этой провинции». Он с поразительной точностью видел, что в своем большинстве немецкие евреи стремились к слиянию с христианским населением: конечно, он переоценивал их возможности и особенно их внутреннюю сплоченность:

«Очевидно, что если бы они этого хотели или если бы их к этому принуждали, как это, похоже, хотят сделать антисемиты, евреи уже теперь смогли бы добиться преобладания и буквального господства во всей Европе; очевидно также, что они к этому не стремятся и не строят планов такого рода».

Возможно, не существовало человеческого типа, который бы Ницше презирал и ненавидел сильней, чем «антисемитские крикуны» (видное место среди которых занимал муж его сестры Бернгард Фёрстер). Однако следует отметить, что он попадал в двойную ловушку, поскольку и он также приписывал евреям почти сверхчеловеческие возможности и связывал эти возможности с их наследственными особенностями, с их «кровью». В этом отношении он оставался сыном своей эпохи, а также своей страны. Среди его современников было множество тех, кто разделял эти взгляды независимо от происхождения и склонностей.

В 1911 году экономист Вернер Зомбарт опубликовал свой знаменитый трактат «Евреи и экономическая жизнь». Он взялся разрабатывать тему, в которой теоретически игра воображения должна хоть как-то сдерживаться цифрами, Но на самом деле он лишь подхватил вымышленное положение, восходящее к молодым гегельянцам Бруно Бауэру и Карлу Марксу, об идентичности «капитализма» и «иудаизма». Краткий поэтический порыв Зомбарта резюмирует квинтэссенцию его труда: «Подобно солнцу Израиль встает над Европой: повсюду, где он появляется, возникает новая жизнь, тогда как в местах, которые он покидает, все, что процветало до этого момента, начинает гибнуть и чахнуть». Немедленно появились многочисленные опровержения, однако они не помешали признанию этого труда. В следующем году Зомбарт дополнил свое сочинение брошюрой о «Будущем евреев», в которой проблемы капиталистической экономики уступили место вопросам немецкой культуры. Он утверждал там, что евреи держали в своих руках или по крайней мере оказывали решающее влияние на всю национальную культурную жизнь: искусство, литературу, музыку, театр и особенно большую прессу. По его мнению это могло иметь место благодаря тому факту, что в среднем они были гораздо более умными и предприимчивыми, чем немцы. Превосходство, истоки которого Зомбарт также видел в еврейской «крови», порождало проблему, умалчивать о которой было бы обманом, поскольку речь здесь шла о «самой серьезной проблеме рода человеческого». Но он предполагал решать ее отнюдь не с помощью ассимиляции или [межрасового] скрещивания; каждая группа должна сохранять свою оригинальность и чистоту: «Мы против наполовину черной, наполовину белой смеси». Таким образом, Зомбарт выступал за политику апартеида до того, как появился сам этот термин, политику, навязываемую «низшим» большинством «высшему» еврейскому меньшинству.