Захват Московии - Михаил Гиголашвили

— Это лабораториум…

— Тут спокойно. А в зоопарке — шум и гам… детей навалом, с бабушками… — Алка ловко завернула и облизала «джойнт». — И вход дорогой.

— А мне, как иностранцы, и вообще… подавись… — вспомнил я против воли.

— Вот именно. Вот, тут тоже звери! — указала она закуренным «джойнтом» на облупленную стену, где был изображен верблюд. — Любуйся!

О, верблюд! Я в Израиле близко видел… такие странные… Арабы смеялись, нам через гида объясняли, что верблюды — единственные существа в мире, которые трахают самку вкруговую, не ссорясь, не бодаясь, не кусаясь, а просто сидят на земле и терпеливо ждут своей очереди: но вначале за самкой бежит, ловит и покрывает её самый шустрый и крепкий верблюд, другие же просто трусят следом, а потом сядут и ждут, когда придёт их очередь. И трахаются не как все копытные, стоя, а сидя. Видно, жизнь в пустыне заставляет ценить секунды счастья.

— Во умные, мужикам бы поучиться! — И Алка рассказала, что на одну её подружку Инку верблюд в Дубаях так харкнул, словно сотня мужиков разом кончила: — Она в шортах была и с менструацией, видно, не понравилось ему, — а потом сообщила, со слов дядь-Коли, что у лисы вагина точно размером с бабью и что в сталинское время зэки часто ловили лису в ловушку, привязывали к трубе или батарее, чтоб не царапалась, и пялили её до упаду, а лиса озиралась, как баба, жмурилась, мурлыкала… Ну, курнёшь?

— Я — нет, хватит. И так… шило в мыло… — Но она сунула мне «джойнт», и я взял, хотя брать не хотел, вспомнив сержанта и его песнь о водке: «Любишь?» — «Нет». — «Будешь?» — «Буду».

А, пусть!.. Папа говорит — не пей, помни о Йогги. А что о нём помнить? Прекрасно себя чувствует. Провёл в Киеве лучший год своей жизни, получал от Германии 600 евро в месяц на карманные расходы и оплаченную комнату, а от Украины — ежедневый борщ, сало и девочек, чего еще?.. Я же за руль не сажусь и по стройкам не того… И даже не пью сегодня, как ни странно.

После нескольких затяжек меня стала привлекать задумчивая и очень раздутая, как с двумя флюсами, змея на камне… Дедушка Людвиг говорил как-то, что в мире только три вещи не оставляют следов: «Schiff auf dem Wasser, Schlange am Stein und ein Mann auf einer Frau»[62]… Интересно, знает ли Алка, что змея — это животное Будды?..

— Это которого? Что ноги поджав сидит? Их царь? — уточнила Алка, зажимая «джойнт» между ладонями и втягивая в себя много дыма.

— Да, так почти… Будда пил яд, кожа стала синяя… Однажды демон Мара сделал бурю, бурягу… Ветер, дождь…

А великая кобра вокруг Будды так… так… — Я покрутил рукой, не зная, как сказать: — Вики, вики…

— Обвилась, что ли?

— Да… обвилась семь раз… и спасла… защита…

Потом мы обсудили вопросы, которые волновали её с детства: может ли слон сам себе дрочить хоботом?.. И как дрочит змея?.. Кузнечик наяривает лапкой, мышка трётся о травинку, жук спускает в личинку, даже дикобраз умудряется как-то выворачиваться, а слон? Достает ли хоботом до члена или членом до хобота?

Тут показался Стоян. Он с трудом тащил, обхватив с двух сторон, картонный ящик, на котором были нарисованы бабочки и было много дырочек. Он донес ящик до капота:

— Не влиза в багажника. Ще трябва в купето.[63]

Алка пересела вперёд, а ко мне был вдвинут уже изрядно потным Стояном шуршащий ящик. Я сидел, лишившись Алки, прижатый холодноватым картоном, набитым шорохами. Приложил ухо к стенке — шелест, хруст, шруст… Заглянул в дырочку — и отшатнулся: показалось, что изнутри смотрит укоризненный глаз. Ящик стал пугать: что-то мёртвое, но начинено живым, шуршащим, шепуршащим!..

— Сколько их там?

— Кур ги знае… Хиляда… не знам.[64]

— Кур? Вы их потом курам даете? — спросил я.

Стоян гордо расправил плечи:

— Не, кур при нас значи член.[65]

— По-ихнему «кур» — это хуй, — пояснила Алка и цапнула-царапнула меня за ширинку.

«Кур — член?» — удивился я (это что же получается: если сказать болгарину: «дай курить!» — то чего надо ожидать — сигареты или члена? Или на пачке написано:

«кур-ение вредит здоровью…» — это как понимать?..). Алка засмеялась:

— А ты спроси у него, как манда будет по-ихнему? Вообще умора! Он мне каждый день говорит: «Покажи путку!»…

Как? «Пут-ка»? Что-то очень знакомый корень… Тут чтоб не попасть, как тот Незнайкин… Поэтому я осторожно спросил у Стояна:

— А это… От чего? От «путь»? Типа «идти по пути»… вдвоем?.. Или как?

Стоян не знал, но важно объяснил, принимая от Алки «джойнт», что когда они в школе на уроках русского учили склонять слово «путь» (оно же исключение — то женское, то мужское), то всегда смеялись, потому что всё время плохое слово выходило, и они специально просили у Иды Орлиновны — «млада учителка, ох, какви хубави бедра имаше!»[66] — чтобы сегодня опять хорошее слово «путь» склонять:

— Тя се изчервяваше — не, достатъчно, колко още, цяла седмица вече скланяме[67]…

Чего только не услышишь!.. Я полез было за электронным словариком, но решил сразу спросить, как будет по-болгарски и третье сакральное слово, которое объединяет путок и куров. Стоян, со свистом вытягивая всю душу из «джойнта», мельчавшего на глазах, важно ответил:

— Так как русский — «эба».

Но мне этого было мало, надо услышать всё спряжение по лицам — я, ты, он. Тогда Стоян достойно расправил плечи и торжественно начал:

— Аз эба… — на что Алка прыснула:

— Во завернул, памятник! Аз есмь… — Я же не нашёл ничего смешного: кур эба путку, утка эба кура… у нас в немецком тоже есть идиотский птичий глагол для совокупления — «vögeln», «птичковаться», что ли… значит, мы, как и болгары, видим в этом что-то куриное… утиное… Я уточнил у Алки:

— А по-русски есть «птичковаться»?

— Чего-чего?.. Какие такие птички?.. Видел бы ты их хоботы, как у того слона. — Она мотнула головой на стену, где веселый слон стоял на воздушном шарике.

— Тогда как — слоняться? От «слон»? — обрадованно сообразил я.

— Не, «слоняться» — это другое, — охладила меня Алка.

«Осторожно, двери прислоняются!» — вспомнил я неизвестно что, на что Алка сонно отозвалась:

— Вот именно, прислоняются, а потом спать ложатся…

Стоян после «джойнта» затвердел и, как истукан, смотрел вперед.

— Эй, не пора ли пеперуни твои везти? Еще и пожрать чего-нибудь в кабаке не помешает… Заводи! — скомандовала, открывая глаза, Алка.

Стоян начал вслепую шарить ключом, искать (и не мог найти) зажигание, бросил это занятие, опустил руки и сообщил, что он свою работу «свершихом» и куда теперь ехать?

Алка встрепенулась:

— Вот Фредя вроде в кабак приглашал… А ты говорил — знаешь хороший гриль.

Затылок Стояна размышлял:

— Туда далече, чрез весь град… час пик…

— Ну, езжай куда хочешь, пора бы чего-нибудь… с травы на хавку тянет… а нам с Фредей и так хорошо, да, котик?

— Да, котику — очень хорошо, прехорошо…

Рядом с ней я словно купался в счастье: бултых… бултых… И начал уже плавно опуститься в мягкую оболочку, чтобы лететь вней до ядра земли, но услышал шуршание и тут же вынырнул обратно:

— А бабочки? Они умрут… умирают без воздуха…

Стоян равнодушно посмотрел на ящик:

— Не, казаха, че ще доживеят до утре[68]. А там подохнут…

— А их кормили? — продолжал я беспокоиться, прижимаясь к ящику уже всем телом и ощущая, как бабочки притаились, надеясь на мою помощь… И слова этого бычьего Стояна меня очень ранили.

Я стал крепче прижимать ящик, с тоской думая, как же так, существо родилось — и должно сидеть в тесноте… или лежать, да, лежать друг на друге, в страхе и тоске… а потом сдохнуть? Зачем? Мы хоть ходить можем перед смертью, а им даже летать запрещено… И какой этот болгарин равнодушный! «Всё равно подохнут». А ну, тебя бы положить на других болгар и сунуть в ящик… Но от вида мелькнувших в подкорке болгар штабелями я покраснел, внутренне замолк… чья бы корова молчала, а чья — мычала, печи и всё прошлое всегда с тобой…

Ресторан помнится плохо — только бормотание Алки:

— Какие-то чучела на входе, кальяны. На кельнерах — кафтаны, сафьяны… все, суки, пьяны…

Вот наш отдельный стол за загородкой, над ним прибиты медвежья шкура и рога (под которые ни я, ни Стоян не хотели садиться, села Алка)… Водка… много жареного мяса… Стоян гордо перечислял: вот жареные рёбрышки… говядина под соусом… свинина на вертеле… отдыхайте!..

Пошли первые рюмки стандартного типа «будем!». Водка после травы стала давить, наваливать пласты мыслей, в каждом можно было долго ковыряться — например, «ну, будем!», повторяемое Стояном, заставило задуматься о том, что этот тост говорится только в будущем совершенном времени. А будем — что?.. Будем быть?.. Будем будевать?.. Я буду быть. Я буду будевать. Или буду бывать?.. Или вообще будем живы? Надо бы Исидору ввести декретом будущее-процесс, чтоб у людей былочем заниматься… В целом это может подтверждать Ваш тезис о пассивном фатумном оптимизме славян: будем — и всё, это главное! А как будем — это уже другой вопрос…