Увязнуть в паутине - Зигмунт Милошевский

— Мне показалось, что теперь, когда дело уже закрыто, необходимо перед паном объясниться.

Шацкий все так же ничего не говорил. Ему не хотелось.

— Не знаю, любил ли пан когда-нибудь. По-настоящему. Если да — тогда пан счастливчик. Если нет — тогда ужасно пану завидую, ведь перед вами — возможно — величайшее в жизни приключение. Пан понимает, о чем я говорю? Это как с книгами. Клёво было прочитать «Мастера и Маргариту» в средней школе, только меня от зависти всю скручивает при мысли, что имеются взрослые, которым только предстоит открыть эту книгу. Иногда я задумываюсь: как бы оно было, прочитать Булгакова впервые? Ну ладно, это неважно. В любом случае, если пан хочет ответить «не знаю», это значит, что пан еще не любил.

Любопытно, подумал Шацкий, именно это я бы и сказал, если бы захотелось ответить. Он пожал плечами.

— А я любила. Мне было двадцать пять, когда я познакомилась и полюбила, взаимно, Камиля Сосновского. Он был на три года моложе. Сейчас мне страшно смешно и подумать, что я спать не могла из-за разницы в возрасте. Я страшно боялась, что эти три года все испортят. Все время боялась, что испортит что-то другое, что все это невозможно, что такие вещи попросту не случаются. Нет смысла все это пану описывать, это состояние описать невозможно. Но пан должен знать, что прошло почти что два десятка лет, а я могу тщательно описать каждое мгновение нашего знакомства и повторить каждое высказанное между нами слово. Прекрасно помню, какие книжки я тогда читала, какие видела фильмы. Каждую мельчайшую подробность.

Женщина закурила следующую сигарету. У Шацкого желания курить не было.

— А вы знаете, что тогда он ждал меня? В тот самый день, когда к нему пришли? Мы договорились вместе поужинать. Он должен был что-нибудь сварганить поесть, я же должна была притащить чего-нибудь выпить и «варшавский деликатес». Пан помнит такой? Какао-масса с вафельной крошкой в средине, немного похоже на «сказочный» шоколад из ассорти Веделя.[148] Понятное дело, все было завернуто в пергамент с надписью «заменяющая упаковка». Наша волшебная сласть. У кого-то есть «песни», а у нас был — десерт. Когда я прибежала, вне себя от счастья, они уже были там. Я стучала-стучала, только никто не открывал. Я постояла час, может два, только он не приходил. Я вернулась домой, звонила каждые полчаса. До меня дошло, что явно что-то случилось, и ему пришлось выехать с родителями и сестрой, но, тем не менее, звонила и ходила. Когда однажды позвонила, трубку сняла Ханя. Все остальное пан может представить. Самым паршивым было осознание того, что он был там все время, они были все это время и издевались над ним. Если бы мне, идиотке, пришло в голову сообщить в полицию… все могло быть иначе.

Все-таки Шацкий закурил. А что ему еще оставалось делать? Вот не мог он со всем сердцем воспринять всю эту мелодраму.

— Каким-то образом, я умерла вместе с ним. Хенрик все время был при мне. Ласковый, сочувствующий, понимающий, готовый все простить. Мне он был безразличен, но он имелся. Я привыкла к нему. Вышла за него замуж. Очень быстро забеременела. Родилась Кася и я стала жить ради нее. Потом Бартек. Бывало то лучше, то хуже. Ну, семейная жизнь. Со смертью Каси все кончилось. Мне стыдно, если бы мне было дано воскресить только одного человека — я воскресила бы Камиля. А потом появился его отец — будь он проклят — со своей правдой и со своей справедливостью. Как бы мне хотелось, чтобы тот день никогда не наступал.

Женщина закурила следующую сигарету, в небольшом помещении было полно дыма. Вместе с тяжкой жарой вынести эту смесь было невозможно.

— Даже и не знаю, зачем поехала тем вечером на Лазенковскую. Просто не могу объяснить. Но поехала. В средину зашла, когда он собирал чемодан. Признался, о чем узнал в ходе расстановки. Он весь трясся, плакал, говорил, что чуть не покончил с собой. Я подумала, что это было бы самым лучшим, что мог бы сделать; и тогда я спросила, не следовало бы закончить терапию в связи с Бартеком. Он не хотел. Я выскочила из его комнаты и помчалась в кухню напиться воды, потому что меня тошнило. Все остальное пану известно.

Еще недавно, несмотря ни на что, ему хотелось поставить бы ее перед судом. Теперь ему на все это было наплевать. Настолько сильно, что даже не хотелось ей отвечать. Телякова еще поглядела на него, ничего не говоря, покачала головой и поднялась.

— Хотелось бы узнать, были ли мотивы пани чисто эмоциональными? — спросил Щацкий наконец.

Та лишь усмехнулась и вышла.

Прокурор Теодор Шацкий встал со стула, снял пиджак, широко распахнул окно и высыпал окурки в мусорную корзину. Он уже открыл было ящик стола, чтобы спрятать пепельницу, но тут его взгляд остановился на листке, на котором он сам переписал фрагмент интервью с Бертом Хеллингером, похоже, для «Газэты Выборчей»:

«От меня всегда требуют, чтобы я проклял всех совершивших всяческие преступления, я же знаю, что единственным путем, как можно справиться с наличием зла, это признаться, что и они — что бы там не думали — тоже люди. Так что и для них мы тоже обязаны найти место в своих сердцах. Ради нашего же собственного добра. Я вовсе не снимаю с них ответственности за их поступки. Но если мы исключаем кого-то, отказываем ему в праве на принадлежность, тогда мы сами становимся на месте Бога, сами решаем, кто должен жить, а кто — нет. А ведь это что-то неслыханное».

3

Направляясь к Монике на Хомичувку, Шацкий остановился на площади Вильсона, чтобы купить в «Бликле»[149] два эклера — то были их любимые пирожные. Стоя в очереди, он подумал о Ядвиге Теляк, о «варшавском деликатесе» и почувствовал себя страшно, да что там — чертовски уставшим. Уставшим от всего этого дела, уставшим от своей работы, любовницы, которая — если подумать — была ему совершенно до лампочки. Чего-то снова не хватало, вот только чего?

Справедливости, подумал он и перепугался этой мысли. Как будто бы кто-то, стоящий рядом, произнес это слово вслух. Шацкий огляделся, только жолибожские пенсионеры покорно стояли в очереди, в немой концентрации осматривая витрины с пирожными и полки с выпечкой. Справедливости, то есть, чего конкретно? Прокурор надеялся, что голос ему ответит. Но на сей раз слов он не услышал — зато появилась картинка. Изображение металлического цилиндра, из которого он вынул бутылку двадцатичетырехлетнего виски. Он подумал о Кароле Венцеле, который жил по дороге к Монике. Может быть, стоило бы заехать к нему в гости? Быть может, имеется какой-нибудь способ противодействия отправителям эксклюзивного шотландского спиртного? Ну что мешает проверить? Всего один разговор со слегка свихнувшимся историком — этого ведь слишком мало, чтобы его ликвидировали?

Он купил эклеры, позвонил Венцелю, который как раз был дома, и направился на Жеромского. Выходя из машины, он забрал пирожные с собой, ведь глупо было явиться с пустыми руками. Он шел к дверям подъезда между гаражами и мусорными баками, как вдруг с боковой дорожки вылетела на самокате девчонка возраста Хельки и чуть не протаранила его. Сам он отскочил, но вот руль зацепил пакет с эклерами. Бумага разорвалась, одно пирожное упало и разбилось об асфальт. Девочка, и вправду очень похожая на его дочку, остановилась, когда же увидала на потрескавшемся асфальте пирожное, ее губы выгнулись в плачливую гримасу.

— Ужасно извиняюсь, малышка, — быстро сказал Шацкий. — Я тут не заметил, что ты едешь, задумался, вот и стукнул тебя пирожными. С тобой ничего не случилось?

Та отрицательно покачала головой, но в ее глазах стояли слезы.

— Уф, ну прямо камень с сердца. А я уже боялся, что какой-нибудь эклер тебя обидел. Ты знаешь, что эти пирожные могут быть ужасно злорадными. Они нападают совершенно неожиданно, ну прямо как ласки. Потому-то я и держу их в пакете. Но этот, похоже, нам уже не страшен, ты как считаешь? — склонился он над пирожным и боязливо оттолкнул его пальцем.

Девочка рассмеялась. После этого Теодор вынул из разорванного пакета уцелевший эклер и подал ей.

— Держи, это в качестве извинений, — сказал он. — Только кушай осторожно, чтобы он не разозлился.

Девчонка неуверенно огляделась по сторонам, взяла у Шацкого пирожное и уехала, с трудом удерживая равновесие. Она и вправду была страшно похожа на Хелю.

Действительно ли он желает сейчас подняться к Карелу Венцелю, копаться во всем этом деле, рискуя жизнью своих ближних? Ему вспомнилось, как историк сказал во время из беседы: «Так что если тебе хочется каким-то образом добраться до них, сразу же забудь об этом. Ты только подумаешь об этом утром, а вечером зарыдаешь рядом с трупом собственной дочки».

И тут он замер.

Он никогда не говорил Венцелю, что у него дочка.

И он подумал о маленькой Хелене Шацкой, о запахе свежего хлеба, о черепе, что вскрывается с отвратительным чмоканием на столе патологоанатома.