Русская фантастика 2014 - Василий Головачёв

— Хм-м… — Линарес потёр подбородок. — И что Дальше?

— Позволь, я продолжу. По мере взросления У аборигенов, видимо, образуется нечто вроде ауры, которую Видящие способны сканировать. Каждому они определяют срок, и он непреложно сбывается. Любой знает: он умрёт ровно в срок, что бы он ни делал. Ему не страшны болезни, опасности, ему не нужны новые знания, он и так в курсе, что с ним станет и когда. И что станет с его детьми, если доживёт до их совершеннолетия. А теперь — самое главное. Для того чтобы предсказание сбылось, оно должно быть завязано на местный календарь — летоисчисление, которое поддерживают такие, как наш визитёр — кругосчёты. Вот почему календарь так важен для аборигенов — не будь его, предсказания Видящих не стоили бы ни гроша, они попросту не способны были бы назвать дату.

— Чем дальше, тем мистичнее, — скептически протянул Линарес. — Хотя, с другой стороны…

— Угу. — Григорьев энергично кивнул. — С другой стороны, чем дальше, тем логичнее, не так ли? Я полагаю, за многие века предсказания срослись со счётом кругов и стали его частью. Пара Видящая — Кругосчёт репродуцирует себя в следующее поколение, создавая эдакую замкнутую касту постоянной численности. Они, фактически, симбионты и поддерживают детерминизм, тем самым препятствуя эволюции и обеспечивая статичность мира.

Линарес ошарашенно поскрёб в затылке.

— Ну, допустим, — пробормотал он. — И что из этого всего следует?

— Через три дня наступает новый год по местному исчислению. Или, как они говорят, доля в круге из восьми лет. Если я прав, и если Кругосчёт найдёт в себе силы…

Григорьев не договорил. Он внезапно осознал, что через три дня решится, ни больше ни меньше, — что будет с его другом.

Кругосчёт выбрался из жилища затемно, притворил за собою дверь. Его колотило, корёжило. То, что предстояло сделать, было чудовищно, немыслимо, оно было против всего его естества.

Кругосчёт шагнул с крыльца. «Первый день осьмины снежной крупы», — сказал он про себя. Стоит произнести эти слова вслух, Ива умрёт. И тогда последние три дня, страшные, мучительные, перевернувшие его, перекроившие, обрушатся на него и задавят. Так он и доживёт свой долгий тягучий срок — прибитым, придавленным.

За спиной скрипнула дверь. Ива стояла в дверях — босая, истончавшая за последние дни, исплакавшаяся. Смирившаяся. Молча смотрела на него — прощалась.

В этот момент Кругосчёт решился. Повернувшись к Иве спиной, шагнул раз, другой и закричал, заголосил во всю силу своих лёгких:

— Первый день месяца января две тысячи триста сорок седьмого года от Рождества Христова! Первый день месяца января…

Он шёл по селению, пересекая его с юга на север, и исторгал, вышвыривал из себя эти слова, некогда бессмысленные, а ныне спасительные, единственные.

— От Рождества! От Рождества! От Рождества Христова!

Он голосил этими словами в лица перепуганных сельчан, кричал их стоящей на коленях и умоляюще тянущей к нему ладони Видящей, орал их, когда ему вязали руки, мычал их сквозь заткнувший рот кляп.

Срок Ивы, дочери Рябинника и Полевой Фиалки, не настал. Вместо неё на третий день умерла Видящая, сгорела в яростной лихорадке.

Кругосчёт женился на Иве, но прожили они в любви и счастье недолго. Жизнь Кругосчёта оборвала война, начавшаяся на третий год после введения календаря, в марте месяце две тысячи триста пятидесятого года от Рождества Христова.

Длилась война Календарей и Кругосчётов без малого двадцать лет. Календари одержали победу, и теперь счёту кругов положен конец — повсеместно и непреложно. Новое летоисчисление называется григорианским — говорят, что в честь великана с нездешним именем. Этот великан некогда оказал великую услугу Человеку, Изменившему Время. Какую, впрочем, не знает никто.

Новое летоисчисление путаное, в заменивших осьмины месяцах разное количество дней, и год, заменивший долю круга, длится дольше, чем положено. Подсчётом дней теперь занимаются великаны. По их словам, календарь станет стабильным когда-нибудь, но когда именно, великаны скрывают и секретами счёта ни с кем не делятся. Иначе, как утверждают великаны, опять перестанут происходить происшествия и случаться случайности, а люди забудут, что земля круглая, как яблоко, а вовсе не плоская, как тарелка.

А у Ивы от Человека, Изменившего Время остался сын. Которого мать зовёт по-старому — запрещённым именем, Кругосчётом. Зовёт так вопреки всему.

Андрей Дашков

ОПТИМИЗАЦИЯ ОСТАНКОВ

Он поставил финальную точку в тексте своего нового романа, который, судя по двум предыдущим, вряд ли удастся продать, и выключил компьютер. Последними фразами его опуса были такие: «Возможно, их ждали лучшие дни или худшие ночи. Не узнают, пока не проживут. Они были близки к тому, чтобы узнать. И двинулись дальше».

Ему тоже предстояло двинуться дальше, но сейчас он находился в промежутке. Радости по поводу окончания восьмимесячного труда не было. Он испытывал только некоторое облегчение, освободившись от тягостного, абсурдного и, тем не менее, почти неотвязного ощущения, что он кому-то что-то должен. Ни хрена он никому не должен, разве что самому себе. И еще своей женщине — за понимание.

С женщиной ему на старости лет повезло. Иногда он думал, что ей следовало бы родиться лет на четверть века раньше. Несмотря на возраст (ей было всего двадцать семь), она любила бумажные книги, виниловые пластинки, джинсы «Levi Strauss», домашнюю еду, меланхоличных «Beefeaters» и менее меланхоличных, но не менее классных «Cuby & Blizzards». Правда, он приложил руку к тому, чтобы она полюбила это. Возможно, она отчасти заменяла ему ребенка.

Стоп, обрывал он себя, когда приходили подобные мысли. Чего же ты ей желаешь? Чтобы всей своей молодостью она влипла в «совок», где как раз был большой напряг с хорошими книгами, нормальными виниловыми пластинками и особенно с джинсами «Levi's»? Хватит и того, что он там родился, угробил юность и хорошо запомнил ту действительность. Например, мужиков, игравших во дворе в домино все выходные напролет. Мечтательным вьюношей он смотрел на них и отчетливо понимал: это и его будущее, тупое и неизбежное. Больше деваться некуда. А еще он хорошо запомнил, как впервые прочитал «Двенадцать стульев». Ему было лет четырнадцать. Он не понял юмора. Та книга вызвала в нем тоскливое недоумение, малопонятное чувство тревоги, неуюта, почти стыда. Лишь намного позже он сформулировал для себя, что это было. Оказывается, просто-напросто самая антисоветская книга из всех. И удивлялся, что знаменитая строжайшая цензура не замечала этого на протяжении многих лет, во всяком случае, не реагировала запретом. Но он знал, что прав. И вот почему: Остап был единственным нормальным человеком в том романе. Все остальные — жалкие, убогие, нелепые недоноски. Рабское быдло из Страны Советов… Так изящно обосрать Страну Советов больше не сумел никто. Куда там Солженицыну или Буковскому! Правда, был еще Оруэлл, но его «1984» он прочитал позже, лет в двадцать. Результат: пару дней он ходил как больной. Роман Оруэлла проделал ему черную дыру в груди, которая всосала в себя и полностью поглотила веру в лучшее будущее. Сейчас он так не переживал бы. Восприятие притупилось, как старый перочинный нож. Книгами и рок-музыкой его уже не проймешь. Нужно средство посильнее. И он получил это средство по почте.