Жить для возвращения - Зиновий Каневский

Пять недель промелькнули быстро, и вот я уже в самолете Адлер — Москва, и вот я уже дома, гордый и большой поездкой, и тем, что самостоятельно, без каких-либо мало-мальски знакомых попутчиков, добрался до собственной квартиры. Думаю, что имел право на законное ликование, пусть для начала и в микродозах.

Впечатлений была масса. Впервые я увидел Севастополь, потрясший всех нас чистотой и обаянием, увидел апрельский цветущий Крым, некоторые речные долины Кавказа, куда мы поднимались для Васиной работы. Из той поездки я вернулся в убеждении, что МОГУ жить по-человечески, по-географически. И конечно, навсегда сохранил чувство великой благодарности Васе за то, что он тогда для меня сделал. Самого его, к несчастью, настигла вскоре лютая, неразгаданная, оказавшаяся смертельной болезнь: работая в пещерах Кубы, он подцепил там какую-то тропическую инфузорию, которая через несколько лет свела Васю в могилу, лишив перед тем зрения и почти полностью парализовав его тело.

После той поездки я сильно воспрянул духом и был обрадован, услыхав со временем анекдот, как нельзя лучше характеризовавший мой настрой той поры. Вконец опустившийся пропойца, от которого убежала вся семья и который пропил все, что было у него в доме, кроме кухонной табуретки, решает покончить с собой. Он взбирается на эту самую табуретку, накидывает веревку на крюк, где некогда висела пропитая им электролампочка, всовывает шею в петлю и вдруг замечает в какой-то щели окурок и недопитую четвертинку водки. Понятно, что веревка тотчас скинута с шеи, окурок раскочегарен, горлышко четвертинки припало к воспаленным губам. Человек делает глоток-другой, затягивается дымом и мечтательно изрекает:

— А жизнь-то налаживается!

Так с чего бы и мне было не прокричать тогда аналогичную фразу — жизнь действительно налаживалась, несмотря ни на что, невзирая на потерянную навсегда профессию и отсутствие новой специальности. В глубине души я осознавал, что ни переводческая деятельность, ни сочинение время от времени восьмистраничных рассказиков для журнала «Вокруг света» еще не сделают из меня профессионального литератора. Не настолько я был захвачен тем процессом, не настолько азартен и целеустремлен, мне требовалось нечто… нет, не большее, не более достойное, а просто нечто другое, то, что я сам по-прежнему не мог для себя отчетливо сформулировать и возжелать.

Тут в жизнь ворвалось событие совсем другого плана — у нас, переваливших за тридцать, родился Мишка! Желанный, выстраданный ребенок весом четыре килограмма и ростом более полуметра! Первые месяцы, почти до года, он нещадно орал, ненадолго стихая по ночам, но потом, к несчастью, перепутал ночь со днем, и теперь нам казалось, что он кричит круглосуточно… Спасибо Наташиному руководителю по Институту географии, будущему академику Григорию Александровичу Авсюку: он мудро рассудил, что в ближайшие три-четыре года Наташа не сможет ездить в экспедиции и создал ей все условия для написания кандидатской диссертации. Так сказать, помог заложить определенной прочности материальный фундамент на последующую жизнь, и действительно, в 1967 году, когда Мишке исполнилось четыре года, Наташина защита состоялась. Отечественная наука обогатилась сочинением на тему «Климат и оледенение Новой Земли».

С воспитанием сынишки сразу возникло то, что спустя двадцать лет по поводу и особенно без повода стали именовать «проблемами». Негодник плакал, тетя Соня заламывала руки и требовала от родителей ежеминутного вмешательства, а мы, зачерствевшие сердцами, категорически отказывались брать его на руки, прижимать к теплой материнской груди, укачивать в коляске — мы строго следовали советам известного чешского знатока детей Мирки Фюгнеровой, ее книге «Наш ребенок», в которой нам очень нравился такой афоризм: «Ребенок хитер, хотя и мал». Вот мы и рассматривали собственное дитя как прожженного хитреца-вымогателя, норовившего вынудить родителей на противоправные в воспитательном отношении действия. У нас к тому же, помимо моральной поддержки моей тети Мани — детского врача (о ней я писал в первой книге), имелось достаточно веское дополнительное оправдание — я не мог полноценно помогать Наташе, таскать Мишку на руках, вывозить коляску и т. п. Разве что склонялся над ним и уговаривал хоть ненадолго замолчать.

Кончилось дело в то первое Мишкино лето моим трусливым бегством из Москвы. Проку от меня было мало, ночами я не высыпался, как говорится, за компанию, поэтому решено было отпустить меня недели на две в Одессу, к знакомым знакомых, на полный пансион. Заодно предстояло как бы закрепить «самостоятельные» навыки, приобретенные во время поездки с Васей.

Пребывание в Одессе слилось в единый местный анекдот, хотя, скажу честно, сам город и его обитатели меня в этом отношении вовсе не потрясли. А вот семейство, в котором я «встал на жительство»… Меня называли там «Зиновьев», полагая, что это фамилия, по имени они даже друг к другу обычно не обращались. Жена называла мужа «Сонкин», он, в ответ, величал ее «Сонкиной». Были там дети, внуки и правнуки, но главным считался восьмидесятилетний отец хозяйки Ицхак Вульфович. В первый же вечер за общим столом в тенистом дворе он обратился ко мне с весьма неожиданными для меня вопросами. Диалог выглядел примерно так:

— Вот вы были в Арктике. А где именно?

Полагая, что вряд ли стоит давать сейчас урок географии старому неграмотному еврею из-под Балты, всю жизнь шившему седла и сбрую, я небрежно бросил:

— На одном из островов Ледовитого океана.

Он не унимался. Мало того, сам начал перечислять разные объекты:

— Может быть, на Северной Земле? Или на Новосибирских островах?

Пришлось «снизойти»:

— Нет, я зимовал на Новой Земле.

— А, понимаю, понимаю, это между Шпицберген и Франц-Ёсиф? Нет, извиняйте, это в сторону от Франц-Ёсиф, верно? — И тут же, без перерыва:

— А золото там есть?

Я ответил, как на экзамене:

— Да, там есть и золото, и серебро, и другие цветные металлы, но ни один из них не имеет промышленного значения.

Неожиданно Ицхак Вульфович закричал:

— Ой, смотрите на этого государственного человека — ему очень нужно, чтобы у золота имелось промышленное значение, а чтобы личное значение, это, видите ли, его вообще не устраивает!

Вмешалась внучка Лена, моя ровесница:

— Дед, я тебя умоляю, зачем тебе это золото, чего ты пристал к Зиновьеву, на что ему золото, скажи на милость?

Дед отреагировал моментально, словно ждал такого поворота темы:

— На черный день.

Но Лена оказала достойное сопротивление: