Казанова - Иен Келли

Казанова провел в тюрьме всего два дня, но вышел потрясенным — нахлынувшими воспоминаниями о заточении в Пьомби и отсутствием какого-либо реально предъявляемого обвинения. Испанское правительство извинилось и выдало финансовую компенсацию, но он заболел — он утверждает, что его лихорадило, хотя это могло быть и очередной атакой сифилитической инфекции, подцепленной в Лондоне, или в других местах. Он пропустил пасхальную мессу, будучи слишком больным и валяясь в постели в доме Менгса, и не смог принять приглашение присоединиться ко двору и дипломатическому корпусу в Аранхуэсе, в результате привлек внимание инквизиции по подозрению в атеизме, и Менгс вынужден был просить его покинуть свой дом.

Казанова был в бешенстве — не от инквизиции, но от Менгса. Он встал с постели и пошел в церковь Аранхуэса, публично покаялся в грехах и провозгласил себя католиком. Он никогда не простил художника, но потом, уже в Риме, Менгс объяснил, что сам был под наблюдением испанской инквизиции, которая тогда подозревала в нем тайного протестанта,

Посол Мочениго передал Казанове приглашение нанести визит. Казанова ел в венецианском посольстве и там убедил Пабло Оливадеса в том, что может оказаться человеком, способным помочь испанскому правительству в планах колонизации испанской Сьерра-Морены католиками-швейцарцами и немцами. Завершил беседу Джакомо идеями о проведении в Испании лотереи как части схемы колонизации, но все прожекты ни к чему не привели. Его смелость как предпринимателя возростала, но давала все меньше и меньше плодов. Он продолжал предлагать секреты шелковой промышленности, хотя его дела в Париже не удались, и венецианцы, как и русские, отвергли его идеи окраски тканей и устроения тутовых плантаций. Джакомо хотел заняться табачной фабрикой в Мадриде и фабрикой мыла — в Варшаве, но не получил поддержки капиталом или иными ресурсами. Казанова стремился удивить, но удивление — лишь один из компонентов успеха в бизнесе.

Параллельно с делами он никогда не бросал литературных друзей и амбиций, что отнимало у него подавляющую часть времени и энергии. В Мадриде он и придворный капельмейстер сотрудничали в работе над новой оперой с итальянским либретто, которое в итоге сочинил Казанова. Однако он оставил Мадрид в облаке сплетен и из-за неосторожности. Казанова проговорился, что юный поставщик мужчин-проституток для венецианского посла, который называл себя графом Мануцци, на самом деле был сыном шпиона инквизиции, донесшего некогда на Джакомо, — Джованни Мануцци. Так Казанова заслужил вечное порицание почитателей Мануцци за лицемерную и ненужную нескромность — независимо от того, были ли его слова правдой — и в конце 1768 года отправился в Валенсию, а затем и в Барселону.

Здесь он влез в более серьезные проблемы. Натолкнувшись на двух мужчин, которые могли быть наняты, чтобы ограбить или даже убить его, Казанова выхватил шпагу и убил одного из них. Он был заключен в тюрьму на сорок два дня, а пока он сидел, против него распространялись враждебные письма (они только недавно выплыли на свет) — как представляется, имел место сговор с целью заклеймить его как лжеца, мошенника и вора. Во многом, клеветническая кампания была организована Джакомо Пассано, его бывшим сообщником и секретарем в деле с д’Юрфе. Пассано написал Терезе Корнелис в Лондон, маркизу делла Пьетре в Геную, генералу Каталонии графу Рикла в Барселону и Джозефу Боно, другу Казановы в Лионе, очерняя имя венецианца, а в письме к делла Пьетре — убеждая возбудить иск против Казановы. Душа Пассано жаждала крайних мер, и Казанова понимал, что отчасти сам виноват. Но обвинения в использовании недействительных векселей и не исполнении карточных долгов чести противоречили интересам Казановы, который часто жил на выигранные деньги и дорожил своей репутацией игрока. Маловероятно, чтобы обвинения были справедливы, хотя Казанова имел многолетние карточные долги, он не был настолько глуп, чтобы отказываться от них в узком кругу европейских путешественников.

Пассано питал глубокую неприязнь к Казанове — за то, что тот обманул его в якобы выгодном деле д’Юрфе. В этом он был прав. Казанова сделал много тысяч ливров благодаря недвижимости аристократки, в то время как его сообщники получили лишь жалкие суммы на покрытие расходов. В.течение нескольких месяцев Джакомо пытался покинуть Испанию, для чего ему нужен был паспорт от нового венецианского посла, Кверини, и документы со стороны испанских властей, которые должны были выдать разрешение (как когда-то в России), призванное препятствовать иностранцам сбегать из страны со значительными долгами.

Его было признали оправданным как совершившего преступление в целях самообороны — согласно одной из версий, нападавших наняли испанские или барселонские власти, а не Пассано — и Казанова получил, наконец, документы, необходимые для отъезда.

В бумагах, однако, отсутствовало всякое упоминание о его реальных или предполагаемых титулах, не было даже венецианского «монсеньор». Лишенный корней, гражданства и статуса, он отправился в Перпиньян, Нарбон, Безье и Монпелье — где вновь встретил бывшую возлюбленную мадемуазель Бласин, теперь состоявшую в счастливом браке — и побывал у литературного светила, в доме маркиза д’Аржана в Экс-ан-Провансе, где провел четыре месяца.

В первые месяцы 1769 года Казанова, похоже, испытал второй крупный срыв сродни тому, что случился у него в Лондоне. Он остановился в гостинице на улице Кватре Дофине, изредка виделся с д’Аржаном, который одалживал ему книги, и наблюдал за приходящими и уходящими священнослужителями из папского конклава: его старый знакомый, папа Климент XIII, умер второго февраля, и на пути к Ватикану в городке проездом было несколько кардиналов. Недомогание Казановы, возможно, было вызвано истощением или очередным проявлением сифилиса, который медленно атаковал его тело — Джакомо упоминает этот период как «большую болезнь», а лечение ртутью — как «великое лечение». Кроме того, как он пишет, с ним могли случиться лихорадка или плеврит, воспаление легких.

Пока он бредил, его время от времени навещала медсестра. Джакомо предполагал, что ее вызвал хозяин гостиницы, но оказалось, что ее прислала Анриетта. Они знали о присутствии друг друга в маленьком городе: «Я постоянно думал об Анриетте, уже зная ее настоящее имя, и всегда ожидал увидеть ее на каком-нибудь городском собрании, где я бы сыграл любую роль, которую она бы захотела».

Между тем он поселился в удобном пансионе в Экс-ан-Провансе. После выздоровления его посетил д’Аржан — бывший директор Академии наук в Берлине и хорошо известный в вотчине Фридриха Великого человек, он консультировал Казанову по поводу академических занятий и писательства.

Казанова решился навестить Анриетту только тогда, когда собрался уезжать из Экс-ан-Прованса в Марсель. Он остановился на дороге Экс-ан-Прованса — Марсель и нашел путь в замок, где в 1763 году останавливался после разрыва с Марколиной. Он постучал в дверь, и ему открыла женщина, которая ухаживала за ним — она оказалась экономкой Анриетты. Экономка сказала, что ее хозяйка, по случайному совпадению, находится в Экс-ан-Провансе в собственном особняке, где легко могла бы встретиться с ним, если того пожелает. Из гордости, либо осмотрительности, венецианец решил не преследовать ее. Казанова написал ей, оставив письмо у экономки вместе с адресом в Марселе, на который можно было ответить. Когда Анриетта в свою очередь напишет ему, выяснится, что, по-видимому, в Экс-ан-Провансе они находились в одной и той же компании, но Казанова — через двадцать лет после их последнего свидания — не узнал ее.

Ничего, мой дорогой друг, не добавил ось бы к прежнему роману, если бы мы встретились шесть лет назад у меня в доме или нынче через двадцать два года после того, как расстались в Женеве. Мы оба постарели. Вы верите, что, хотя я все еще люблю Вас, я очень рада, что Вы не узнали меня? Не то чтобы я стала уродливой, но набранный вес изменил мое лицо, я знаю это. Я вдова и счастлива, и богата достаточно, чтобы предложить Вам помощь, когда Вам нужно. Не возвращайтесь в Экс, поскольку Ваше возвращение может привести к сплетням… Если Вы захотите писать мне, я постараюсь регулярно отвечать Вам. Теперь я могу Вам это обещать, потому что Вы дали мне самые надежные доказательства Вашей осторожности… Прощайте.

Как утверждал Казанова, в течение нескольких десятилетий они обменивались письмами, которые тем не менее в пражском архиве отсутствуют. Может быть, он поступал так, как всегда делал в случае с Анриеттой — защищая ее имя и репутацию, уничтожил ее письма перед смертью. По крайней мере с Анриеттой Казанова был, как она говорила, «человеком самой высшей чести». А, может быть, эти письма никогда и не существовали.

Примерно в то же время, после четырнадцати лет жизни в изгнании, Казанова все чаще стал думать о возвращении в Венецию. Согласно документам инквизиции, он регулярно испрашивал официальное разрешение на въезд, по меньшей мере начиная с конца 1750-х годов. Его промышленный шпионаж власти не впечатлил, поэтому Джакомо предпочел объединить свои литературные и политические амбиции и обратить их в письменную полемику. Он уже работал над современной политической историей Польши и переводом «Илиады», но забросил их ради трактата о венецианском правительстве в ответ на сатиру Амелота де ла Уссея «История правительства Венеции» (1676). Как представляется, это дело занимало Казанову еще со времен его тюремного заключения в Испании, и он обсуждал его с д’Аржаном в Эксе и в переписке со своим регулярным корреспондентом Гарибой де ла Перузом, который заранее пожелал подписаться на пятьдесят экземпляров будущей книги. Казанова искал и других подписчиков — и нашел некоторых из них вдоме сэра Уильяма Линча, британского консула в Турине, когда прибыл в город осенью 1769 года, проехав Антиб, Ниццу и Пьемонт. В итоге Казанова и его спонсоры издали книгу в Лугано, «где была хорошая печать и не было цензуры».