Лубянка, 23 - Юрий Хазанов

Нужно к врачу, в больницу, единогласно решили ребята, и откуда-то у них появилась тачка. Тузик к этому времени даже шевелиться перестал.

— Ой, он умер! — Надя чуть не плакала.

Витя вынул из кармана осколок зеркала, поднес к собачьему носу.

— Запотело! — крикнул он. — Поднимай! Я знаю, где ветеринар. Мы туда свою козу водили.

Я помогал ребятам укладывать Тузика, но, когда его повезли, тачка почти сразу опрокинулась, и пес начал сползать на траву. Было страшно смотреть: как мешок. Однако, лишь только лапы коснулись земли, он встал на них и отряхнулся с таким треском, словно пастух щелкнул кнутом. Потом сел, укоризненно поглядел на всех нас и тут же лег.

— Интересно как, — сказала Надя, — сначала голова с ушами трясется, потом спина, а потом хвост. Постепенно… Как волна, когда набегает на берег.

Ее меткие наблюдения никого не заинтересовали, ребята снова погрузили Тузика на тачку, взялись за обе ручки, приподняли их, но тут он потянулся, громко зевнул и выпрыгнул на землю. Он стоял, слегка покачиваясь, и смотрел на всех нас, на деревья, на небо, как будто хотел сказать: «Вот я опять с вами. К чему весь сыр-бор?»

— Выздоровел! — закричал Слава. — Дай лапу!

Тузик дал.

— Улыбнись!

Тузик улыбнулся. Но это видели только мы со Славой. Весь день Тузик был здоров и весел, как обычно, однако ночью его лая совсем не было слышно, а наутро повторилось то же самое: собака лежала на боку, с трудом открывала глаза, и ее выразительный хвост был нем и неподвижен, как обрывок толстой черной веревки.

— Все равно, без доктора не обойтись, — печально сказала Надя. — Только не на тачке везти, а…

Она замолчала, потому что автомобиля под рукой не было, повозки с лошадью тоже.

— Я знаю! — крикнул Костя. — Носилки! Как у скорой помощи.

Вдвоем с Витей они принесли большие садовые носилки.

— Может, привязать? — предложил Костя, когда Тузика, вялого и беспомощного, уложили на них.

— Еще чего! — чуть не плача, сказала Надя. — Что он, псих какой-нибудь?

С грехом пополам процессия тронулась. Мальчишки тащили носилки, Надя с подругой придерживали Тузика. Но странное дело! Так же как вчера, прямо на глазах он начинал приходить в себя, шевелился, пытался встать, повизгивал, и удерживать его было все трудней. А вскоре и вовсе спрыгнул с носилок, перескочил через канаву и — поминай, как звали!.. Остаток дня, по-прежнему, давал лапу, мел землю хвостом, лаял и щелкал зубами на мух.

В этот день мы с Риммой получили долгожданное письмо — из Жуковского от Капа. Вот что он нам писал:

«Дорогие Римма и Юра!

Во первых строках моего письма сообщаю, что я жив-здоров, чего и вам желаю. Все вокруг говорят, что я подрос, похорошел, даже загорел немного, и это так и есть, но вот сытым бываю не всегда. Ваши друзья почти не дают мне сахара и конфет, приходится выпрашивать у ребят во дворе, а когда очень уж проголодаюсь, закусывать ботинками их сына Пети, а иногда шелковым зонтиком их знакомой Тамары. Кроме того, они считают, что я испортил платье какой-то Натальи Львовны. А я что? Просто хотел поделиться с ней: такую мне дали чудесную косточку, всю обросшую жирным мясом, — я и положил ей на колени: ешь, пожалуйста. А она как завопит: испортил платье! Новое! Светлое!.. Крепдешиновое!.. И что придумали? Закрыли меня на балконе! А там на полу, в холодке, большой пражский торт стоит. В коробке. Но что значит для меня какой-то картон? Для меня, натренированного на жеванье и разгрызанье резиновых клизм и кожаной обуви! Нет, не думайте, я не съел весь торт, хотя он жутко вкусный. Только кусочек. Но им не понравилось, что на нем появились красивые отпечатки моих лап и даже хвоста. И за это мне была выволочка.

А на неделе так захотелось солененького, а Сарик чистила селедку, я и взял кусочек, а она ейной селедочной мордой как начала в меня тыкать! Хорошо ли это?.. Милые Римма и Юра, сделайте божескую милость, возьмите меня отседова домой. Хотел было пешком в Москву бежать, да боюсь, дороги не найду. А Жуковский город небольшой, дома все каменные и машин много, а собак и кошек почти нет. Их, говорят, поубивали всех в дни отстрела. И в магазинах почти ничего нет, Сарик все из Москвы тащит. А еще Петя ее огорчает: бесится от безделья — так она говорит — книжки не читает, цельный день мяч ногами гоняет. Мне-то это на руку (вернее, на лапу) — я ведь тогда тоже во дворе бегаю. А Марк всегда на работе, или дома чего-то пишет, с ним не поговоришь по душам. И сыном не занимается — это опять Сарик говорит.

Приезжайте, милые Римма и Юра, заберите меня, сироту несчастную, хотя, если по правде, мне здесь совсем неплохо, и все говорят, что без меня скучать будут. Остаюсь любящий вас Кап. Отдыхайте как следует».

Отдыхали мы вполне прилично, если иметь в виду море, количество и качество солнечных лучей и мягкий чистый пляж. Кроме того, мы совершенно оторвались от газет и радио, так что почти забыли о «нашем дорогом Никите Сергеевиче», о его косноязычных словарных перлах, о борьбе за мир во всем мире, о происках американской военщины и о враждебных вылазках внутри нашей страны таких, с позволения сказать, литераторов, как небезызвестный Пастернак, написавший злопыхательский роман и тайно напечатавший его за границей.

С Тузиком и в третий раз случилось то же самое, и тогда я сказал ребятам, пускай отведут не Тузика, а меня к ветеринару, я постараюсь договориться, чтобы нанес частный визит. И он его нанес; как следует осмотрел больного и сказал, что не находит ровно никаких отклонений. Просто симулянт какой-то. Однако под напором фактов, изложенных нами, доктор смягчился и обещал сделать в ближайшее время анализы, взять мазок на клеща и так далее. Если приведете животное… Но животное привести не удавалось, а вскоре дело подошло к развязке.

Но до этого все продолжалось в том же духе: утренние часы проходили в постоянном беспокойстве за судьбу Тузика, зато ночи, надо признать, стали значительно спокойней: никого уже не тревожил его хрипловатый лай, не раздавалось криков «замолчи, идивот!». Даже петух удивительной раскраски, и тот примолк. Соседка, которую ребята прозвали «Бинокля», по-прежнему смотрела на всех в этот прибор и делала замечания, а один раз, поздним вечером, послышались вдруг пронзительные женские крики и собачий лай.

— Ой! Кто-нибудь! Сюда!.. Ой!

Лаял, определенно, Тузик — значит, он находился пока еще в полном здравии, а кричала, судя по голосу, «Бинокля». Но где она?..

Если бы не Тузик, мы все долго бегали бы по двору, не понимая, откуда раздаются призывы о помощи. Но пес стоял возле курятника и упорно лаял в темное отверстие открытой двери. К нему присоединился Турист с обрывком цепи на шее: примчался поддержать приятеля.

— И чегой-то в погреб пошла? — сказала подошедшая хозяйка. — На ночь-то глядя. Неужто провалилась? Что ей там понадобилось?.. Замолчи, идивот! — Это уже Тузику.

У кого-то из подбежавших взрослых был фонарь, в его свете мы помогли женщине выбраться по хлипкой лесенке из неглубокого погреба.

— Ужасные доски… — бормотала «Бинокля». — Спасибо, что помогли. Всегда выдерживали, а сегодня…

— Нечего ночью ходить, — проворчала хозяйка. — Хорошо, голова цела. Отвечай тут за вас…

И вдруг раздалось сразу два вопля. Какой громче, сказать трудно? Кричали «Бинокля» и наша хозяйка одновременно. Первая — потому что Турист вошел в курятник, потянулся к ее левой руке и зарычал. «Бинокля» выронила то, что сжимала, — это была бутылка — она упала, разбилась, и в сарае резко запахло водкой. А хозяйка в это самое время с воплем подняла что-то с земли. Не бутылку, а… Мне показалось сперва в свете фонаря, что это пестрая шаль удивительной расцветки, но это был той же расцветки петух; голова с гребешком свисала, как у мертвого.

— Задушил, проклятый! — Хозяйка глядела на Туриста.

Петух вдруг встрепенулся, вырвался из ее рук, издал какое-то воронье карканье и взлетел на свой нашест. Но тут же свалился, шатаясь, прошел немного и упал на бок, продолжая каркать по-вороньи.

— Ох ты, беда, — сказала хозяйка. — Взбесился, никак?

Петух вскочил опять, выбежал из сарая, бодро прошелся по двору, потом упал как подкошенный, вновь приподнялся, захлопал крыльями и опять закаркал. Хозяйка взяла зажженный фонарь, чтобы взглянуть на кур, и снова раздался ее крик… Уж такая это была ночь!

— Глядите! — вопила она, выбегая из курятника. — Все глядите! Чего в кормушке-то! Хлеб… весь мокрый… А пахнет чем? Водярой!.. Новое дело придумали — кур да петухов спаивать! Еще женщина называется! Пили бы сами…

— Я ее в рот не беру, — сказала «Бинокля» с достоинством.

— Не беру, а сама с бутылкой ходит! Стыдоба какая!

Фонарь так и прыгал в руке хозяйки, словно она подавала световые сигналы в море. Вражеской подводной лодке.