Легенды Лиса - Антон Александрович Карелин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так было каждый день.
Иногда, редко, его спокойное и даже суровое лицо расплывалось в накатывающей изнутри слабости, жалости к самому себе, а затем становилось светлее и спокойнее, словно ежедневная чаша страдания была осушена до дна, и теперь можно было веселиться и отдыхать.
Лет с пяти я уже понимал, почему он страдает. В принципе, я и раньше спрашивал про маму, сначала как Питер Пэн не понимая, что это такое, не в силах понять объяснений; затем, увидев множество примеров (специально для этого мы бывали в гостях, читали книги и смотрели фильмы), пытался понять, почему у нас с ним нет такой прекрасной, замечательной Венди.
– Она где-то? – спросил я, пытаясь представить маму на далеких островах.
– Она умерла, – ответил папа. Черные глаза его были внимательны и пусты. – Умерла, когда тебе исполнилось полтора года. Она никогда к нам не вернется.
Сначала я не понял, почему это грустно; отец несколько раз объяснил мне, так, чтобы я ощутил всю горечь этой утраты. С точки зрения среднестатистического взрослого человека, наверное, это был жестокий поступок. Увидев, как поползли по моим щекам холодные, чистые слезы, отец добавил:
– Она в другом месте, далеко-далеко. Ждет тебя. Когда-то ты встретишь ее.
Я поверил, как всегда верил ему, ведь я всегда оказывался за это вознагражден. Он никогда мне не врал; значит, я действительно увижу ее. Пока же у меня были старые фотографии и немногочисленные лаконичные рассказы отца. Вот она, совсем маленькая, ласковый ребенок с удивленными глазами, вот редкая фотография: неясная, смазанная девочка в профиль, повернувшаяся на зов в момент съемки, с руками, сложенными на худых коленках, с юбкой, лежащей неровно, вот девушка, глядящая застенчиво и странно, с растерянной улыбкой, на кого-то, стоящего рядом – фотография ровно обрезана – вот молодая женщина рядом с папой, гуляющая с ним под руку, вот она же, в сотне угасающих осколков, аккуратно вложенных в мутноватый полиэтилен.
Мама была красивая и ясная, как свет лучистой звезды, как лазоревое небо над городом, осененным зарей. Ее так и звали – Света. Озаренная изнутри, с белой кожей, льняными волосами, улыбчивым лицом, рядом с темноволосым папой, чьи глаза были черным углем, а кожа загорелой, даже выгоревшей, она казалась солнцем, обнимающим его лучами – и счастье обоих чувствовалось почти физически. Долгое время она так и оставалась для меня недосягаемой, прекрасной сказкой, о которой каждое утро и каждый вечер грезил отец.
Оставаясь один дома, я исследовал весь многолетний прах, осевший в старых вещах, которыми папа не то что бы дорожил, но никогда не выбрасывал. Фотографии в пыльных альбомах повествовали о многотомной истории нашей семьи, когда-то многочисленной и разношерстной, теперь сведенной к нам двоим (с родственниками после смерти матери мы почти не общались). Устройство семьи было сложным, я долго не понимал всех тонкостей, женщин просто считая бабушками или тетями, мужчин – дедушками или дьдями. Позже я с удивлением понял, что все многочисленные родственники принадлежат к половине мира матери, а из родовой линии папы в альбомах нет ни одного лица.
– Пап, – спросил я, – почему нигде нет твоих родственников?
– Я пришел ниоткуда, – проникновенно сказал он, не отрываясь от “Известий” – Одинокий волк, сын заснеженной пустыни.
– Как это?
– Да вот так. В моей жизни есть только один кровный родственник: ты.
– Нет? – удивился я безмерно. – Где же твои мама с папой? Мои бабушка и дедушка! Я хочу еще одних бабушку с дедушкой!
– Так получилось, что бабушек у тебя две, а дедушка только один. Мамин папа. Папиного папы нет. Хотя, говоря строго академически, он-то как раз есть, просто... ты с ним никогда не встретишься. И я никогда не встречался.
– Как это?.. – промямлил я, совсем ничего не понимающий. – Твой папа бросил маму перед тем, как ты родился?
Папа фыркнул.
– Нет, он воспитывал меня, пока я не подрос. А потом ушел.
– Тогда почему же ты говоришь, что ты с ним никогда не встречался?!
Он оторвался от газеты, спокойно посмотрел на меня и ответил:
– Я имел в виду дедушку. Своего дедушку. С ним я никогда не встречался. Как и ты никогда не встретишься… со своим.
В комнате повисла древняя, готическая семейная тайна. Совершенно сбитый с толку, я спросил почти шепотом:
– Но почему?..
– Ну почему апельсин не может увидеть дерево, из которого выросло дерево, на котором он вырос?.. – пожал плечами отец, встряхивая газету, переворачивая страницу и все еще пытаясь углубиться в чтение. – Наверное, потому что он растет на месте дерева, которого теперь нет.
Этого я понять не мог, как не старался; слишком поэтично. Спросил что проще:
– А что… с твоим папой и мамой… случилось? Где они сейчас? – спросил я, затаив дыхание и ожидая чего-то ужасного в ответ.
– Я скажу тебе один раз, Сережа, хоть ты все равно пока не поймешь, – вздохнул он, складывая газету и убирая ее, посмотрев на меня немного печально и устало. – Моя мама там же, где твоя, а мой папа – там же, где и твой. Правда, при этом нельзя сказать точнее, потому что все они – в разных местах.
– В разных? Местах? Как узники замка Иф?
– Нет. Как бусы, нанизанные на одну и ту же нить. Как минутная стрелка, догоняющая саму себя. Как змея, кусающая свой хвост.
– Я ничего не понимаю!
– Потому что рано. Слишком рано, – буркнул он, и замолчал.
Я мучался с полгода; не в силах найти ответ на эти вопросы, отложил его до поры до времени, оставив дремать в глубине.
Вещи, разложенные в шкафах и ящиках столов, на долгие годы стали предметами изучения и объектами игр; когда мог, я спрашивал про них, и получал развернутый либо краткий ответ, почти всегда одинаково бездумный и четкий. Знания копились в моей голове, как мячики в зашитой баскетбольной сетке, застревая и теснясь, вдавливаясь друг в друга, или объединяясь, как мыльные пузыри в одной банке, или лопаясь, чтобы испариться в бездне забытья. Но с определенного момента ответов и кратких рассказов мне уже не хватало, растущий разум требовал все больше, мне страстно хотелось заполнить внутреннюю пустоту.
Неудивительно, что с
