Изменники Родины - Лиля Энден

— Уж вы попросите, Сергеич, чтоб его пустили!.. Вас послушают!.. Один он у меня!.. Что мне делать, коли убьют Володю-то моего?…

И она вытерла глаза передником.

Через час Клавдия Ивановна напечатала приказ по Городскому управлению, где говорилось, что Белкин Владимир, в связи с ранением, увольняется из полиции и назначается десятником по ремонту домов.

— Немцы имеют полное право посчитать этот приказ пустой бумажкой, — сказал бургомистр, расписываясь на всех трех экземплярах. — Но все же «бефель ист бефель», авось и этот бефель окажется действительным.

А на другое утро бургомистр нашел в ящике своего стола сложенную треугольником записку, адресованную «Н.С. Венецкому лично».

«Прощевайте, Николай Сергеевич! От вас я худого не бачив, но тильки не можу я насупротив своих воевать. Колы вы мени друг, не шукайте, куды я подевався. Пиду, куды сердце зовэ, того и вам советую. Друг ваш Иван Вышняченко.»

Венецкий два раза перечитал эту торопливую записку на смеси русского и украинского, порвал ее в мельчайшие клочки и задумался.

Ушел Ваня Вышняченко, хороший, честный парень, ушел, куда его «сердце зовэ»… А он, Венецкий, остался и должен лавировать между комендантами, переводчиками, жандармами, полицаями, партизанами…

А в конце дня его вызвали в комендатуру.

Переводчик из волжских немцев (Владимира Альфредовича почему-то не было) сообщил бургомистру, что теперь русская полиция будет подчиняться непосредственно комендатуре, минуя бургомистра, в связи с чем комендант назначает нового шеф-полицая.

Об исчезновении Вани Вышняченко не было сказано ни слова, как будто его вообще никогда на свете не существовало.

Венецкий молча выслушал все сообщения и при первой возможности ушел из комендатуры, ничего не возражая и не спрашивая.

Шеф-полицаем города Липни был назначен бывший завьяловский староста Василий Данилович Лисенков, по деревенскому прозвищу «Пылик».

Когда переводчик фон Шток пришел, как уже ни раз бывало, вечером в гости к бургомистру, хозяйка дома встретила его вопросом:

— Владимир Альфредович! Почему вы допустили, что Лисенкова назначили шеф-полицаем? Это мерзавец, каких мало!

Владимир Альфредович насмешливо улыбнулся.

— Дорогая Елена Михайловна! Что значит «я допустил»? Вы преувеличиваете мое могущество… Я всего лишь переводчик, долмечер… Конечно, я долмечер высшего класса, и не только мой непосредственный шеф, но и жандармы предпочитают пользоваться именно моими услугами. Но все же я — долмечер, и только, исполнитель воли начальства… А если Лисенков — мерзавец, это значит, что в должности шеф-полицая он будет как раз на месте.

— Это почему?

— Потому что на эту должность и требуются мерзавцы, причем мерзавцы наивысшей категории… А у нынешнего повелителя Липни есть чутье в данном вопросе… Люди вроде вашего уважаемого супруга на это дело не годны. Вы же неплохо знаете историю, Елена Михайловна, — во все века лучшими друзьями и наивернейшими слугами самодержцев были палачи… У Иоанна Грозного был Малюта Скуратов, у Людовика Одиннадцатого — кум Тристан, у Сталина — Берия… Власть фюрера также нуждается в людях, в совершенстве владеющих ремеслом палача… Это необходимо, иначе нас скушают партизаны…

— Вот ваши квалифицированные палачи и расплодили партизан! — горячо воскликнула Лена. — Я помню, как сразу после взятия Липни был случай: вот здесь, на этом самом углу (она показала в окно)… бегут два красноармейца… рысью бегут, гинастерки без поясов, босиком, без шапок, а рожи сияющие и рты до ушей… Попросили у нас пить… ну, мы их и спросили, кто они такие. Отвечают пленные, домой идем. Немцы нас в плен взяли и домой пустили… Немцы — мировые ребята…. Напились воды и скорее дальше… Я их как сейчас вижу перед собой, этих парней… И если бы немцы и дальше так относились к пленным, чтоб те могли про них сказать «немцы — мировые ребята» — не было бы никаких партизан… Люди сдавались в плен, чтобы жить, чтобы кончить с войной, а их стали голодом морить, гонять хуже всякого скота, издеваться… Их поставили в такие условия, которые хуже всякой смерти!.. Им ничего другого не оставалось, как бежать и партизанить… И если будут продолжать вешать и жечь, как Кафтаненковых, — партизан станет в тысячу раз больше!..

Эмигрант задумался.

— Может быть, вы и правы, — медленно проговорил он, барабаня пальцами по столу. — Я согласен, что репрессии вызывают озлобление, согласен и с тем, что у пленных было безвыходное положение… Но у тех, кто их взял в плен, положение тоже было безвыходное: сдалось в плен в десять раз больше народу, чем вся та армия, которой они сдались; на такое огромное количество нахлебников, да еще сразу, никакое интендантство не могло напастись. Чем же было кормить всю эту ораву?

— Неправда! — вмешался Венецкий. — Если бы захотели — накормили бы!.. И немецких продуктов не требовалось. Я был в плену; нас гнали мимо колхозных полей, было лето, у нас были руки — мы могли копать картошку и варить сами, но нам не давали этого делать!.. А вся эта картошка все равно ушла под снег…. Немцы сделали с пленными непростительную глупость, побили сами себя… Нельзя перегибать палку — она распрямится и ударит того, кто ее держит… А то, что люди испытали в плену — не прощается!..

— И вы не прощаете, Николай Сергеевич?

Венецкий на минуту задумался, потом ответил:

— Я не в счет, мне повезло: я пробыл в плену всего две недели, но и их я до смерти буду помнить!.. Но у меня и с советской властью свои счеты, и тоже такие, которые не прощаются…

После минутного молчания он опять заговорил:

— Вы сказали, что нечем было накормить пленных… среди лета… А когда на мою голову свалились три тычячи пленных, я тот же день сумел их накормить, хотя была зима, а какое в Липне положение с продовольствием, вы сами знаете…

Владимир Альфредович удивленно покачал головой.

— Знаю! — сказал он. — В неразоренном месте это было бы не так трудно, но если вы в Липне, зимой, с места в карьер сумели накормить три тысячи пленных, — мне остается только снять шапку и поклониться — вы герой!..

В тот же вечер на другой улице, в доме Фрузы Катковской, где еще с января, с самого бегства своего от партизан, квартировал завьяловский староста, происходило пиршество.

На столе стоял заводской спирт, рядом с ним немецкий шнапс и деревенская самогонка, жареное мясо с картошкой, сало, котлеты, холодец, пшеничные оладьи со сметаной и множество других угощений, вкус и цвет которых большинство жителей города уже начали забывать в эту далеко не сытую зиму.