Тысяча душ - Алексей Писемский

- Уж вовсе у меня это не распущенность, а очень сознательное чувство! возразила Настенька. - Он вот очень хорошо знает, - продолжала она, указав на Калиновича и обращаясь более к Белавину, - знает, какой у меня ужасный отрицательный взгляд был на божий мир; но когда именно пришло для меня время такого несчастия, такого падения в общественном мнении, что каждый, кажется, мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из людей, которых я, может быть, сама оскорбляла, - никто не дал мне даже почувствовать этого каким-нибудь двусмысленным взглядом, - тогда я поняла, что в каждом человеке есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей.

- Нравственная перемена к лучшему, - заметил Белавин.

- Что ж тут к лучшему? - перебил Калинович. - Вы сами заклятой гонитель зла... После этого нашего знакомого чиновного господина надобно только похваливать да по головке гладить.

- Зло надобно преследовать, а добро все-таки любить, - отвечал спокойно Белавин.

- И тогда только вы будете в человеке глубоко ненавидеть зло, когда вы способны полюбить в нем искру, малейшую каплю добра! - подхватила Настенька с полным одушевлением и ударив даже ручкой по столу.

- Браво! - воскликнул Белавин, аплодируя ей. - Якову Васильичу, сколько я мог заметить, капли мало: он любит, чтоб во всем было осязательное достоинство, чтоб все носило некоторый мундир, имело ранг; тогда он, может быть, и поверит.

- Именно, - подхватила Настенька, - и в нем всегда была эта наклонность. Форма ему иногда закрывала глаза на такое безобразие, которое должно было с первого же разу возмутить душу. Вспомни, например, хоть свои отношения с князем, - прибавила она Калиновичу, который очень хорошо понимал, что его начинают унижать в споре, а потому рассердился не на шутку.

- Погодите! Я сейчас же вам доставлю удовольствие наслаждаться этой искрой божьей. Я сейчас же выпишу этого господина. Постойте; пускай он вас учитает! - проговорил он полушутливым и полудосадливым тоном и тут же принялся писать записку.

- Зачем же выписывать, чтоб смеяться потом? - заметила Настенька.

Белавин одобрительно кивнул головой.

- Я не буду смеяться, а посмотрю на вас, что вы, миротворцы, будете делать, потому что эта ваша задача - наслаждаться каким-нибудь зернышком добра в куче хлама - у вас чисто придуманная, и на деле вы никогда ее не исполняете, - отвечал Калинович и отправил записку.

Студент не заставил себя долго дожидаться: еще не встали из-за чая, как он явился с сияющим от удовольствия лицом.

- Как я вам благодарен! - проговорил он Калиновичу.

Тот представил ею Белавину.

- Monsieur Белавин! - проговорил он с усмешкою.

Студент пришел в окончательный восторг.

- Как я рад, что имею счастие... - начал он с запинкою и садясь около своего нового знакомого. - Яков Васильич, может быть, говорил вам...

Белавин отвечал ему вежливой улыбкой.

- А что, как ваш Гамлет идет? - спросил Калинович.

- Гамлета уж я, Яков Васильич, оставил, - отвечал студент наивно. - Он, как вы справедливо заметили, очень глубок и тонок для меня в отделке; а теперь - так это приятно для меня, и я именно хотел, если позволите, посоветоваться с вами - в одном там знакомом доме устраивается благородный спектакль: ну, и, конечно, всей пьесы нельзя, но я предложил и хочу непременно поставить сцены из "Ромео и Юлии".

- И сами, конечно, будете играть Ромео? - спросил Калинович.

- Да, не знаю, как удастся. Конечно, на себя я еще больше надеюсь, потому что все-таки много работал, но, главное, девицы, которые теперь участвуют, никак не хотят играть Юлии.

- Отчего ж? - спросила Настенька.

Студент пожал плечами.

- Говорят, - отвечал он, - что роль трудна и что Юлия любит Ромео, а выражать это чувство на подмостках неприлично.

Настенька усмехнулась.

- Здесь то же, как и в провинции: там, я знаю, в одном доме хотели играть "Горе от ума" и ни одна дама не согласилась взять роль Софьи, потому что она находится в таких отношениях с Молчалиным, - отнеслась она к Белавину.

- Общая участь всех благородных спектаклей! - отвечал тот.

- Прочитайте нам что-нибудь, - сказал Калинович студенту с явною целью потешиться над ним.

- Если позволите, я и книгу с собой принес, - отвечал тот, ничего этого не замечая. - Только одному неловко; я почти не могу... Позвольте вас просить прочесть за Юлию. Soyez si bonne![100] - отнесся он к Настеньке.

- Я никогда не читала таким образом и, вероятно, дурно прочту, отвечала она, взглянув мельком на Калиновича.

- Вы, вероятно, превосходно прочтете! - подхватил студент.

- Конечно, кому же, кроме вас, читать за Юлию? - проговорил ей Калинович.

Настенька незаметно покачала ему с укоризной головой.

- Извольте, - сказала она и, желая загладить насмешливый тон Калиновича, взяла книгу, сначала просмотрела всю предназначенную для чтения сцену, а потом начала читать вовсе не шутя.

Студент пришел в восторг.

- Превосходно! - воскликнул он, и сам зачитал с жаром.

Калинович взглянул было насмешливо на Настеньку и на Белавина; но они ему не ответили тем же, а, напротив, Настенька, начавшая следующий монолог, чем далее читала, тем более одушевлялась и входила в роль: привыкшая почти с детства читать вслух, она прочитала почти безукоризненно.

- Знаете что? Вы прекрасно читаете; у вас решительно сценическое дарование! - проговорил, наконец, Белавин, сохранявший все это время такое выражение в лице, по которому решительно нельзя было угадать, что у него на уме.

- Ах, я очень рада! - подхватила Настенька. - Вдруг я сделаюсь актрисой, - прибавила она, обращаясь к Калиновичу.

- Чего доброго! - отвечал тот.

Студент между тем пришел в какое-то исступление.

- Превосходно, превосходно! - восклицал он и, обратившись к Белавину, стал того допрашивать: - Ну, а я что? Скажите, пожалуйста, как я?

- Ничего; к стиху только прислушивайтесь; надобно больше вникать в смысл и вообще играть нервами, а не полнокровием!.. - отвечал тот.

- Да, действительно, я именно этого и хочу достигнуть, - согласился студент. - Но вы превосходны! - обратился он к Настеньке. - И, конечно... я не смею, но это было бы благодеяние - если б позволили просить вас сыграть у нас Юлию. Театр у нашей хорошей знакомой, madame Volmar... я завтра же съезжу к ней и скажу: она будет в восторге.

- Благодарю вас, но я никогда не играла, - полуотговаривалась Настенька.

- De grace, soyez si bonne![101] Будьте великодушны, я готов вас на коленях просить! - приставал студент.

- Нет-с, она не будет играть! - решил Калинович и, чтобы прекратить эту сцену, обратился к Белавину и начал с ним совершенно другой разговор.

Студента, однако ж, это не остановило: он все-таки стал потихоньку упрашивать Настеньку. Она его почти не слушала и, развернув Ромео, который попался ей в первый еще раз, сама не замечая того, зачиталась.

- Ах, как это хорошо, боже мой! - говорила она.

Студент глядел на нее с каким-то умилением. Белавин тоже останавливал на ней по временам свои задумчивые голубые глаза.

Часов в двенадцать гости стали прощаться.

- Ну, батюшка, вы таким владеете сокровищем!.. - сказал Белавин в передней потихоньку Калиновичу.

Тот самодовольно улыбнулся и к Настеньке, однако, возвратился в раздумье.

- Какой должен быть превосходный человек этот Белавин! - сказала она.

- Да, - отвечал ей машинально Калинович.

Мысли его были далеко в эту минуту.

IX

Сцена, которую я описал в предыдущей главе, стала повторяться довольно часто, и нравственная стачка между Настенькой и Белавиным начала как-то ярче и ярче высказываться. Калинович между тем все больше удалялся от них и сосредоточивался в самом себе. Душа его была не такого закала, чтоб наслаждаться тихой любовью и скромной дружбой. Маленький комфорт, который его окружал, стал казаться ему смешон до гадости. С чувством какого-то ожесточения отвертывался Калинович от магазинных окон, из которых так красиво метались в глаза разные вещи, совершенно, кажется бы, необходимые для каждого порядочного человека. Проходя мимо огромных домов, в бельэтажах которых при вечернем освещении через зеркальные стекла виднелись цветы, люстры, канделябры, огромные картины в золотых рамах, он невольно приостанавливался и с озлобленной завистью думал: "Как здесь хорошо, и живут же какие-нибудь болваны-счастливцы!" То же действие производили на него экипажи, трехтысячные шубы и, наконец, служащий, мундирный Петербург. Он не мог видеть без глубокого сердечного содрогания, когда выходил из какого-нибудь присутственного здания господин еще не старых лет, в крестах, звездах и золотом камергерском мундире. Кроме уж этих прихотливых и честолюбивых желаний, впереди восставал еще более существенный вопрос: деньги, привезенные Настенькой, конечно, должны были прожиться в какой-нибудь год, но что потом будет? Калинович ниоткуда и ничего не получал. Презрение и омерзение начинал он чувствовать к себе за свое тунеядство: человек деятельный по натуре, способный к труду, он не мог заработать какого-нибудь куска хлеба и питался последними крохами своей бедной любовницы - это уж было выше всяких сил! Чтоб что-нибудь, наконец, предпринять, он решился, переломив самолюбие, послать к Зыкову повесть, заклиная напечатать ее и вообще дать ему работу при журнале. Лично сам Калинович не в состоянии был доставить свое творчество и выслушать, может быть, от приятеля еще несколько горьких уроков; но, чтоб извинить себя, он объяснил, что три месяца был болен и теперь еще никуда не выходит.