В зеркалах - Роберт Стоун

Она набралась от него его бреда и страхов; заразилась от него. И навалилось теперь, как на него, и этого уже не вынести. Хуже быть ничего не может — обернешься, а оно подступило еще и сзади. И отбиться с двух сторон не выйдет — разве что ты очень умная или много времени в запасе; чтобы днем с этим жить, надо, чтобы оно все время было перед тобой.

Толпа вышла на открытый воздух, и при виде поля, огней, оркестрантов в костюмах с блестками из груди людей вырвался сладкий вздох. Джеральдина двигалась среди них, держась за перила. Да, крупную развели бодягу, крупнее ей видеть не доводилось. Молодец, Рейнхарт, подумала она, окидывая взглядом стадион, конечно, тебе самое место на радио. Она спустилась на несколько рядов и села около трех немолодых женщин. Они мурлыкали и напевали «Это моя земля»[108].

Если ты и днем не можешь с этим жить, то ты вообще жить не можешь. Во всяком случае, она; ей это не по силам. Тогда уж лучше было остаться на полу в Галвестоне, в баре, который был залит ее кровью. «То дрожишь, то вздрагиваешь, — подумала она, — то деньки, то ночки, и голова кругом — брр. Нет, спасибо».

Оркестр на восточном краю поля заиграл «Обопрись на мощную руку». Там и сям на трибунах люди начали подпевать.

Чувства, от которых она избавилась, когда перестала быть ребенком, проснулись вновь — чувства вроде Страха Божьего, Священного Трепета. Но теперь они означали для нее только одно — смерть.

Страшно, подумала она. Страшно, страшно, страшно. Она повторяла про себя это слово, а соседка пела о том, что надо положиться на Христа.

Она проводила время с человеком из Чарльстона. Он сказал, что живет около парка Баттери, и его очень растрогали шрамы на ее лице.

Она шла по Сент-Чарльз-авеню под дождем, посередине улицы, и полицейские топали за ней по одному тротуару, а по другому, пока не взошло солнце, за ней гналась мужеподобная лесбиянка.

Она напилась с матросом-речником, который рассказывал ей о том, как они с приятелем отрезали у одного человека уши и прибили к макушке.

Она бродила где-то часами, и в ушах ее стоял тот звук, который она услышала, когда Вуди в первый раз полоснул ее по лицу; этот звук слышишь внутренним ухом. Боли от первого пореза она совсем не почувствовала, но звук был жуткий.

Ей снились мертвые младенцы. Ей снился мужчина с кастетом.

В какую-то минуту она вдруг разозлилась; она зашла в аптеку и купила маленький пистолет, словно нуждалась в нем больше всего на свете. Потом похолодало. Она устала, и ей стоило немалых трудов держать голову прямо. Она ходила и искала Рейнхарта, но его нигде не было. Она подумала, что, может быть, ей удастся уснуть, если она найдет Рейнхарта; она попросит его только посидеть в комнате, пока она будет засыпать. А больше ничего у него не попросит.

И высоты будут им страшны, и на дороге ужасы. Так говорилось в Библии, в главе, где: «Помни Создателя твоего в дни юности твоей… и зацветет миндаль, и на дороге ужасы»[109]. Там, во Флемингсберге, был на реке проповедник церкви пятидесятников, он цитировал, и ты уносила это с собой в постель, и долго лежала в темноте, и видела ужасные яркие цветы этого миндального дерева, и молилась Богу, чтобы увел тебя с дороги ужасов.

Страшно, страшно, страшно.

Соседка была низенькой и толстой; она печально осмотрела Джеральдину и улыбнулась:

— Пришла одна послушать этих замечательных людей?

Джеральдина повернулась к ней.

— Ага, — сказала она. — Пришла одна послушать этих замечательных людей.

Две другие женщины поглядели из-за плеча подруги на Джеральдину.

Средняя наклонилась вперед и, глядя на Джеральдину блестящими глазами, доверительно спросила:

— Выпила малость, признайся?

— Нет, — сказала Джеральдина. — Не пила я.

— А если выпила, то не нужно было приходить, — жизнерадостно произнесла соседка. — Выставить тебя надо. — Под ее глазами набухли белые мясистые бутончики.

— Я пришла послушать замечательных людей, — тихо сказала Джеральдина. — Отвяжитесь от меня к чертовой матери.

Три подруги задохнулись от возмущения.

— Где ты, по-твоему, находишься? — спросила средняя и встала.

Из-под благопристойной внешности проглянули заматерелые деревенские месильщицы. Джеральдина сжала сумочку, нащупывая пистолет.

— Ты зачем сюда пришла?

Третья женщина, оглядываясь в поисках служащего, который мог бы выгнать Джеральдину, вдруг решила, что видит двух негров, появившихся в верхнем ряду.

— Ой, я вижу негров! — закричала она. — Я вижу двух негров наверху!

— Ничего удивительного, — сказала соседка Джеральдины. — Это безобразие. Прислали сюда наемных мерзавок, чтобы все испортить. Кто тебя сюда прислал, бесстыжая? — спросила она Джеральдину. — Сколько виски дали тебе за это коммунисты?

Люди вокруг настороженно повернулись, словно собираясь вмешаться.

Женщина положила руку на плечо Джеральдины. Джеральдина с искаженным лицом сбросила с плеча руку женщины и вскочила.

Три женщины стояли и смотрели на нее, стиснув красные кулаки, пыхтя от ярости и злобы.

Джеральдина ушла, быстро поднялась по лестнице и в коридоре смешалась с толпой входивших. По серому коридору она добежала до следующей лестницы и спустилась в нижние ряды. В начале пандуса ей преградил дорогу молодой человек со значком корпуса Возрождения на лацкане. Джеральдина решила умаслить его.

— Кажется, я заблудилась, — застенчиво сказала она. — Я потеряла знакомого, с которым пришла.

Лицо молодого человека просветлело.

— Заблудилась? Такая большая девочка? А что у нас написано на билете?

— А он остался у моего знакомого, — сказала Джеральдина.

«Маленький танец, — подумала Джеральдина. — Деревенский мальчик и деревенская девочка, разрешите пригласить». Она беспомощно хлопала ресницами.

Он пропустил ее на трибуны искать знакомого; она дошла до конца прохода и, перегнувшись через парапет, посмотрела на поле. Напротив нее на эстраде устанавливали микрофоны и камеры, и там она увидела Рейнхарта. Он стоял на краю эстрады, глядя на огни над головой и дымя сигаретой.

— Вот ты где, сукин сын, — сказала она тихо. — Эй ты, сукин сын.

«Рейнхарт. Я — никто». Если бы она посадила его к себе в комнату, то смогла бы уснуть. Господи, господи, ничего не было; ей казалось — что-то было, а не было ничего. Может, она это просто выдумала.

«Я думала, что он будет со мной и я смогу жить, но его не будет, и я не смогу. Я — никто. Ты, — подумала она, — ты меня под корень подкосил». Вот что он сделал — выбил почву у нее из-под ног. Она все поставила на него, на одного. И теперь она стоит возле рва. Теперь одна дорога — вниз, в яму, под землю. Он подкосил ее под корень.

— Ах ты, сукин сын! — сказала Джеральдина, прижавшись головой к железным перилам. Нет, что-то в этом было смешное.

Она вынула платок, который лежал в сумочке с пистолетом, и принялась махать им. Рейнхарт затоптал сигарету и перешел в центр эстрады, глядя на зрителей.

— Эй, дружок, — смеясь, кричала Джеральдина. — Эй, послушай, сукин сын!

Люди, занимавшие места позади нее, остановились и стали прислушиваться.

Какие-то парни в следующем секторе стали махать ей платками.

— Рейнхарт, — кричала Джеральдина. — Рейнхарт, ты подкосил меня под корень. Ты подкосил меня, золотко.

От ворот повалила свора билетеров; по ряду через толпу к ней пробивался охранник. Джеральдина повернулась и побежала назад к проходу. Она бежала по коридорам изо всех сил, покуда не отказали ноги. Почти все люди были уже на трибунах.

Когда она осталась одна в сером бетонном туннеле, она прислонилась к стене, сжимая кулак, обмотанный носовым платком. На поле раздался свисток, и весь туннель вздрогнул. Оркестр заиграл «Звездное знамя»; медь, усиленная громкоговорителями, грохотала в пустом коридоре.

Когда оркестр заиграл и люди над ней начали петь гимн, Джеральдина решила закричать. Когда они дошли до слов «гордо славили мы», она закричала и не останавливалась, пока они не пропели «в последних отблесках заката». Слыша, как мечется между стен ее крик, она вопила во все горло до самого конца песни и умолкла лишь тогда, когда стократно усиленный голос Рейнхарта произнес: «Американские патриоты! Внимание!»

Фарли-моряк выпрямился и раскинул руки, захватывая слушателей в свои объятия.

— Возлюбленные… — пропел он.

С трибун на него обрушился могучий стон. Фарли испуганно попятился от микрофона.

— Что это с Дженсеном? — спросил Ирвинг у Рейнхарта; они сидели скорчившись под брезентом за эстрадой.

— Испугался собственного голоса в микрофоне, — сказал Рейнхарт. — Кроме того, он не привык выступать перед такой большой аудиторией. Он думает, что они на него обозлились.