День на Каллисто. Сборник научно-фантастических произведений - Ярослав Вейс

Он перебирал в уме химические формулы, вспоминал имена своих гимназических одноклассников и фамилии сокурсников по институту. Снова и снова мысленно прогуливался по Гейдельбергу и другим европейским городам, которые хорошо знал. Вспоминал названия улиц. Старался всеми силами отвлечься. Только теперь он по-настоящему осознал, что переход в мир растений равносилен заключению.

«Что я могу, — патетически рассуждало заснеженное дерево, — что я могу доказать своей жизнью? Быть может, еще лет десять буду в состоянии плодоносить. Если, конечно, не замерзну. А потом — если не замерзну — потом, когда…» Профессор Кесслер задумался: интересно, останется ли он жить, если дерево замерзнет или если его вырубят.

Много раз он пытался понять, каким образом превратился в дерево. Но ему это не удавалось. «Ничего, когда-нибудь я все-таки докопаюсь до истины! — говорил он себе, — когда-нибудь…»

Когда-нибудь?

Кесслер вдруг осознал, что никогда не избавится от своего нынешнего состояния. И он, с трудом сдерживая рыдания, задрожал, обдуваемый пронзительным зимним ветром.

Погруженный в дремоту, профессор постепенно терял представление о времени. Он не знал, декабрь ли сейчас на дворе или февраль. По правде говоря, ему было все равно.

А потом случилось нечто удивительное: когда зима была на исходе, профессор Кесслер вдруг почувствовал привязанность к людям. Он, который, будучи человеком, никогда не любил людей, неожиданно потянулся к ним, став деревом. Он радовался, когда ему удавалось хотя бы краешком ветки видеть бегущих детей, закутанных в шубки, радовался, когда кто-нибудь, проходя через сад, плечом ненароком касался заснеженной ветки. Это прикосновение его трогало.

Когда же экономка выкрасила ствол белой краской, профессор был ей так благодарен, как никогда и никому прежде. «Я за все вас отблагодарю», — взволнованно шептал он, но потом понял, что уже, верно, никогда не сумеет отблагодарить.

И заплакал.

Превратившись в дерево, профессор Кесслер научился плакать.

Зиме, казалось, не будет конца. Но еще тяжелее стало, когда зима кончилась и пришла весна.

Приближалась пора цветения, а с ней, как вспоминал профессор Кесслер, и самый трудный период в жизни дерева. Период, который он про себя именовал немного старомодно и высокопарно: распускание.

Он совсем потерял терпение. Его обуревало страстное желание. Талый снег напоил его влагой. Он был сыт, здоров, полон энергии. Его переполняли силы и решимость что-то совершить. Он почувствовал себя четырнадцатилетним — подобное безумное юношеское упоение миром, опьянение будущим с той поры он никогда больше не испытывал.

Ему захотелось сбросить с себя панцирь, захотелось высвободиться. Но сколько он ни пытался, какие бы способы ни применял, ему это не удавалось.

Потом он попробовал заговорить. Безуспешно.

Молился.

Впоследствии, вспоминая этот эпизод, профессор испытывал волнение, смешанное с иронией. Он представлял себе дерево, устремившееся в безбрежную синеву неба, потрясающее ветвями с еще не пробудившимися цветками и взывающее ко всевышнему.

Но еще чаще он предавался слезам.

Когда растаял снег, дети перестали кататься на санках с обрыва, который он сумел разглядеть одной из своих веток. Взрослые предпочитали ходить в город более удобной дорогой, чем та, которую он мог наблюдать. Случалось, он целыми днями не видел ни одного человека.

Дереву было одиноко.

В мае профессору Кесслеру исполнилось тридцать три года.

С грустью перебирал он в памяти эти годы своей жизни.

Ему пришло в голову, что до того, как он превратился в дерево, он в сущности и не жил: работа заменяла ему жизнь. «Дорожил ли я кем-нибудь?» — спрашивал он себя. И иронически отвечал: «Разве что опытами. Даже моя двоюродная бабушка — единственный человек, которого я хоть как-то замечал, — была для меня всего лишь забавной старушкой, о которой я рассказывал анекдоты на новогоднем вечере у себя в институте».

В июне бабушка приехала на дачу. Она гуляла по саду, отдыхала в шезлонге у колодца. Вместе с девочкой, своей крестницей из деревни, играла в саду в мяч.

«Как-то раз мяч залетел в ветки», — вспоминал впоследствии профессор Кесслер. Он говорил о страхе и надежде — двух чувствах, которые овладели им в тот момент. Надежда на то, что бабушка и девочка сумеют распознать его новую сущность. Страх перед тем, как они после этого станут к нему относиться. Не убегут ли? Не закричат ли от ужаса?

Но девочка, взобравшись на дерево, лишь сбросила мячик.

Они так ничего и не узнали.

А дерево пришло в еще большее отчаяние, чем если бы обе в страхе убежали от него.

Немало мучений доставлял профессору Кесслеру бабушкин попугай. Он был ручной, и днем она выпускала его в сад. На ночь он всегда возвращался в клетку.

Бойкий попугай полюбил старую яблоню. Утром он радостно садился на ее ветви и мог полдня прогуливаться в них, склевывая цветы и маленькие свежие листики. Профессор мечтал хорошенько стегануть веткой дерзкую птицу, но из этого ничего не вышло.

«Видно, это мне в наказание», — рассуждало дерево, пытаясь вспомнить, кого оно могло обидеть.

Когда бабушка уехала, профессор Кесслер почувствовал, что силы его на исходе. Хотя он и старался философски смотреть на вещи, убеждая себя, что, мол, будет стоически переносить испытание, выпавшее на его долю, не будет роптать, — все было напрасно. Тогда он призывал себе на помощь своего любимца Эпиктета, решив, что будет нести свой крест до конца. Сыграет роль дерева, как играл бы любую другую порученную ему роль. «Дело не в том, что мы играем — роль человека, рыбы или дерева, — говорил себе профессор Кесслер, шелестя нежными весенними листьями. — Важно, как мы это делаем».

Такова была его философия.

Но, как известно, между мужеством на людях и мужеством, о котором никто не знает, которым никто не восхищается, существует большая разница. Профессор Кесслер оказался мужественным человеком только на словах.

После отъезда бабушки он совсем сник. Он вновь стал придумывать разные средства, которые помогли бы ему развеяться, обрести душевное равновесие. Одно из них показалось мне особенно трогательным: Кесслер-дерево пытался найти пути к взаимопониманию с другими яблонями, что росли в саду. С другими деревьями и растениями. Он старался своими ветвями дотронуться до них. А тех, до которых не мог дотянуться, стремился понять по их движениям.

Однако он был одинок не только среди людей, но и среди растений.

В начале лета, когда пришла пора снова заботиться о плодах, силы профессора Кесслера иссякли. «Я не мог даже пить, так мне было плохо», — вспоминал он это тяжкое время.