Москва 2042 - Владимир Войнович

Кажется, публике такой ораторский прием понравился, по залу прошел смешок, а кто-то даже захлопал.

Я посмотрел туда, где хлопали, и сказал:

– Я не понимаю, почему такое несерьезное отношение к моей речи и что там еще за смешки и хлопки. Я знаю, что среди вас есть так называемые симиты, которые надеются на что-то вроде второго пришествия, но… – тут я повысил голос и поднял палец, – тщетны ваши надежды, господа. Дело в том, что никакого Сима больше не существует.

Я услышал аплодисменты. Это аплодировал президиум. Смерчев, Сиромахин, Пропаганда Парамоновна и отец Звездоний.

Но публика напряженно и недружелюбно молчала. А потом в ней послышался какой-то неясный ропот. Агенты БЕЗО, расположившиеся вдоль стен, стали вглядываться в публику.

– Да, дорогие мои комуняне и комунянки, – сказал я, выдержав паузу. – Пересмотрев свой роман, я решил самым коренным образом переработать его и прежде всего вычеркнуть этого Сима ко всем чертям.

Президиум аплодировал стоя. Люди в зале притихли. Отпив из стакана воды, я помолчал и сказал негромко:

– К сожалению, у меня и сейчас не хватило принципиальности и твердости позиции, и я не смог выкинуть этот персонаж совсем. Но я его переименовал, и он будет теперь называться не Сим, а Серафим.

Произнося эти слова, я никак не думал, что они подействуют на аудиторию так сильно. Даже члены президиума, по-моему, тоже этого не предвидели. Но публика вдруг заволновалась, по рядам от первых к задним прошел шум. Я слышал, как люди спрашивали:

– Что? Как? Вим? Херувим?

И вдруг в середине зала кто-то крикнул:

– Да здравствует Серафим!

И сразу поднялся невообразимый гвалт. Агенты БЕЗО, отделившись от стен, кинулись в середину зала, чтобы извлечь того, кто кричал. Но кричал уже не один, человек, а чуть ли не весь зал. И вдруг из задних рядов на двух воздушных шариках взвилось к потолку полотнище, на котором было написано: СЕРАФИМ.

Агенты посходили с ума. Они перестали искать того, кто кричал, а кинулись доставать полотнище. Они становились на спинки кресел, лезли на плечи зрителей, а некоторые подскакивали так высоко, что могли бы установить рекорд по прыжкам в высоту в закрытых помещениях. Должен отдельно отметить исключительное хладнокровие полковника, который был дважды Героем Москорепа. В общей суматохе он не растерялся, а немедленно выхватил пистолет и двумя меткими выстрелами продырявил оба шарика. Полотнище стало медленно опускаться, колеблясь и открывая народу разные слоги подрывного слова: то СЕ, то РА, то ФИМ. Но пока это полотнище опускалось, к потолку поднялись два других. А в это время другой полковник (не Герой) с каким-то листком бумаги подошел и громко сказал Коммунию Ивановичу:

– Телеграмма из Женевы.

Я подкрался к Смерчеву и заглянул через его плечо. Выступаю походом на Москву. Во избежание излишнего кровопролития предлагаю сложить оружие и не оказывать сопротивления. Серафим.

Надо же! – подумал я. – Его хоть горшком назови, он все равно своего добьется.

Сейчас я уже даже не помню, в каком порядке что происходило. Как я потом узнал, слухи о предстоящем прибытии Серафима разнеслись немедленно по всему Москорепу. Началась смута. И как обычно бывает в таких случаях, граждане стали проявлять недовольство даже без достаточно серьезного повода. Например, на каком-то предприятии как раз по случаю моего юбилея рабочим давали по килограмму колбасы, которая называлась Колбаса деликатесная мясная из рыбной муки. Так одна комунянка откусила ее тут же и говорит: Граждане, это говно! И другие комуняне тоже обратили внимание, что этот первичный деликатес слишком смахивает на вторичный. Как будто раньше они этого не замечали и сами не складывали по этому поводу анекдотов. Я думаю, что они были просто в таком состоянии, что, если бы в тот момент им дать настоящее венгерское салями, они бы тоже приняли его за вторичный продукт. Бунт перекинулся на другие предприятия. Его, конечно, можно было подавить, но тут где-то в районе Новой Калужской заставы в город прорвались первокольцовые симиты. Они сначала кинулись к прекомпитам и другим пунктам удовлетворения потребностей, где их ожидало большое разочарование. Они-то думали, что москореповцы питаются исключительно финиками и мороженым-пломбиром. Но сила разочарования была столь велика, что симиты москорепские и первокольцовые объединились и стали крушить все подряд.

Конец Эдисона

Ночь была беспокойной. С раннего вечера и до самого утра в воздухе гудели тяжелые самолеты. Они снижались как раз над моей гостиницей и садились, как я без труда догадался, на бывшем Ходынском поле. Потом я узнал, что за ночь в городе высадились шесть воздушно-десантных и две мотострелковые дивизии.

Когда же на улицах появились колонны танков, то от грохота вообще не стало никакого спасения.

В моем номере (а я жил опять в гостинице Коммунистическая) ходуном ходили стены, дребезжали стекла и люстра под потолком раскачивалась, как маятник.

По всему городу то там, то сям вспыхивали зарева пожаров и слышались выстрелы.

Перед рассветом, завернувшись с головой в одеяло, я заснул, но долго спать не пришлось. Около семи часов что-то где-то так рвануло, что со звоном брызнули стекла. Потом выяснилось, что какой-то летчик-идиот на сверхзвуковой скорости прошел над самыми крышами,

Хорошо, что я был укрыт с головой.

Делать было нечего. Стряхнув с одеяла стекла, я встал и подошел к окну.

На площади Революции стояли танки. В сквере перед Большим театром солдаты с котелками топтались в длинной очереди перед походной кухней. Но в основном было тихо.

В семь часов я включил телевизор.

На экране появились дикторы Семенов и Малявина.

– Говорит Москва, – сообщил Семенов самым обыкновенным голосом. – Передаем последние известия. С большой трудовой победой поздравил сегодня наш любимый Гениалиссимус коллектив ордена Ленина, ордена Гениалиссимуса и ордена Трудовой Славы первой степени чулочно-трикотажной фабрики Красный Чулок, выполнивший к середине сентября два годовых задания…

Затем было сообщено об успехах метростроителей и прокатчиков листовой стали, о расширении движения доноров и о выставке детских рисунков в Третьяковской галерее имени Художественных Дарований Гениалиссимуса. Были показаны и сами эти рисунки, в которых, как сказала диктор Малявина, дети со свойственной им непосредственностью выражают свою пылкую любовь к Гениалиссимусу и горячую преданность делу коммунизма и государственной безопасности. И ни слова обо всех этих бунтах, пожарах, танках и самолетах.

Я думал, что они, может быть, скажут об этом в конце передачи. Но конца передачи я не дождался. Раздался, резкий телефонный звонок, и в трубке я услышал взволнованный голос Эдисона Ксенофонтовича, или, точнее, Эдика.

– Витюш, не удивляйся, у меня к тебе дело. Очень серьезное и очень срочное. Ты не мог бы немедленно приехать ко мне?

– К тебе? – переспросил я почти саркастически. – А ты себе представляешь, что происходит в этом городе?

– Да-да, – нетерпеливо сказал он. – Я все знаю… И тем не менее у меня к тебе очень и очень серьезное дело. Внизу у гостиницы тебя ждет бронетранспортер с пропуском, подписанным лично министром обороны. С этим пропуском у тебя не будет никаких неприятностей. Я тебя жду…

Не успел я положить трубку, как в дверь постучали. Открыв ее, я увидел уже знакомого мне полковника БЕЗО, который сказал, что именно ему приказано доставить меня в подземный городок.

Дорогой я не отрывался от смотровой щели и был просто потрясен тем, как Москва в считанные часы превратилась во фронтовой город.

Буквально все улицы и переулки были забиты войсками. Движением руководили офицеры с красными повязками на рукавах.

Неприятностей у нас действительно не было, кроме бесчисленных проверок, из-за которых нам пришлось добираться до подземного городка часа два с половиной, если не больше.

Эдика я нашел в его кабинете, очень взволнованного.

– Ну что? – спросил он меня. – Как добрался? Нормально? Ну да, я вижу, что нормально. Если бы не нормально, ты бы никак не добрался. Ужас, что происходит. Этот твой Сим…

– У меня нет никакого Сима, – перебил я.

– Знаю, знаю, ты его переименовал. Но ему это, кажется, даже понравилось. И теперь под именем Серафима он приближается. Войска, посланные ему навстречу, без единого выстрела переходят на его сторону. Откровенно говоря, я просто не понимаю, как это можно. Люди еще вчера прославляли коммунизм, клялись в верности Гениалиссимусу, восторгались каждым его словом. А сегодня они крушат его памятники, сжигают портреты и толпами переходят на сторону Серафима. Неужели все их славословия и клятвы в вечной преданности были всего лишь массовым лицемерием?