Москва 2042 - Владимир Войнович

Я стоял среди этого непроницаемого пространства, надеясь, что глаза, привыкнув к темноте, различат хоть что-то, но они не различали. Я попробовал двинуться вправо и тут же наткнулся на что-то твердое. Судя по запаху, это была параша.

Звуков никаких не было слышно, но я почувствовал, что я здесь не один.

– Есть здесь кто-нибудь? – спросил я негромко.

– Да, – ответил тихий голос, который показался мне знакомым. – Здесь есть я.

– Кто вы?

– Гениалиссимус, – просто ответил голос.

Я мысленно произнес пару нехороших слов, которые в письменном виде воспроизводить не буду. Видимо, эти собаки запихнули меня не в тюрьму, а в психушку. Да еще в одну камеру с сумасшедшим, страдающим манией величия.

– Слушайте, – спросил я, – а вы случайно не буйный?

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что, если у вас хоть капля разума сохранилась, не вздумайте на меня нападать. Я в совершенстве владею приемами каратэ, и любая попытка применить силу может очень дорого вам обойтись.

Конечно, это была чистой воды чернуха. Ни о каком каратэ я и малейшего понятия никогда не имел. Но я точно знал, что сумасшедшие, когда знают, что могут получить по зубам, бывают весьма разумны и осмотрительны.

Человек в темноте помолчал, обдумывая мои слова, а потом спросил:

– Витя, это ты?

Теперь помолчал я. А затем спросил:

– Значит, ты утверждаешь, что ты – Гениалиссимус?

– Ну да, – сказал он, – Гениалиссимус. Или бывший Гениалиссимус.

Я еще подумал и сказал:

– Здравствуй, Леша. По-моему, нас с тобой совершенно справедливо упрятали в этот сумасшедший дом.

– Почему? – услышал я вопрос.

Потому что то, что сейчас происходит в нашем воображении, в действительности случиться никак не могло.

– Почему? – спросил он опять.

– Потому что сам твой вопрос говорит о твоей болезни. Ну посуди сам. Мы с тобой родились, выросли и почти состарились в прошлом веке. Не могли же мы вместе оказаться здесь, да еще чтобы в это же время сюда же прибыл и этот взбесившийся маньяк, который теперь называет себя Серафимом.

Гениалиссимус Букашев, подумав, сказал:

– Ты сам доказал что понятие действительность очень условно. Во всяком случае, для нас она существует только в том виде, в каком отражается в нашем воображении. То есть действительность-это только то, что мы реально видим перед собою.

– В таком случае сейчас для меня никакой действительности не существует, потому что в настоящий момент я перед собой не вижу ничего.

– А тебе ничего видеть не надо. Вытяни вперед руки и иди на голос.

Я так и сделал, и скоро мы с Букашевым, как слепые, ощупывали друг друга, чтобы убедиться, что мы – это мы.

Ночная беседа

Всю ночь мы просидели на нижних нарах и тихо разговаривали, не видя даже силуэтов друг друга.

Гениалиссимус Букашев был арестован и доставлен на Землю специальным космическим отрядом БЕЗО. Если не ошибаюсь, это был первый в истории арест на орбите (Впрочем, космические тюрьмы, куда доставляли людей, арестованных на Земле, существовали и раньше)

– Помнишь наш разговор в Английском парке? – спросил мой сокамерник.

– Еще бы не помнить! – сказал я. – Очень хорошо помню. Помню даже, что ты собирался построить коммунизм, но так же, как твои предшественники, оказался настоящим утопистом.

– Ошибаешься, дружок! – вдруг сказал он совсем весело. Я утопистом не оказался Я коммунизм построил.

– Ты называешь эго коммунизмом? спросил я возмущенно. – Это общество жалких нищих, которые уже даже не знают разницы между продуктом первичным и вторичным? Общество людей, для которых вся духовная жизнь свелась к сочинению и изучению Гениалиссимусианы? Ты хочешь сказать, что именно это и есть коммунизм?

– Да, милый, – сказал он с усмешкой, которую я, не видя, почувствовал, – именно это и есть коммунизм.

– Странно, – сказал я. – У меня об этой мечте человечества были другие представления.

– У меня тоже, сказал он Но когда люди начинают воплощать свою мечту в жизнь и идут вместе к единой цели, у них всегда получается что-то вроде того, что ты видел.

– Ты говоришь, – заметил я, – как самый настоящий антикоммунист.

– Ну да, как самый настоящий, – согласился он. – Только с небольшой поправкой. Ты же знаешь, американцы говорят: если животное выглядит, как собака, лает, как собака, и кусается, как собака, так это и есть собака.

– То есть ты хочешь сказать, что ты и есть самый настоящий антикоммунист?

– Ну наконец догадался, – похвалил он меня иронически.

– Интересное признание, – отреагировал я с сарказмом. – Но запоздалое и бесполезное. Зачем ты мне это говоришь? Я же не следователь и не наседка. Да если бы я и был кем-то из них… Неужели ты рассчитываешь, что кто-то тебе поверит? Да сейчас любого останови на улице, он тебе скажет, что всегда был антикоммунистом. Ему еще можно поверить, но не тебе же. Нет, брат, это ты неудачно придумал, это тебя не спасет.

Я слышал, как он вздохнул.

– Неужели ты думаешь, я настолько глуп, чтобы рассчитывать на спасение? Нет, милый, мне вообще уже рассчитывать не на что. Я многие годы жил на эликсире, который присылал мне Эдик. Как раз перед арестом я выпил последнюю порцию, действие ее уже кончилось, и начался ускоренный необратимый процесс, который близок к завершению. Так что терять мне нечего, врать незачем, поэтому то, что я тебе скажу, ты должен принять на веру без всяких доказательств. Ты можешь называть меня как угодно. Но главное не то, как я называюсь, а то, что я сделал. Я коммунизм построил, и я же его похоронил. Ты посчитай, сколько людей боролись с этим учением. Они создавали кружки, партии, разбрасывали листовки, гибли в тюрьмах и лагерях. А чего они добились? Твой Симыч пытался закидать коммунизм своими глыбами и в конце концов спрятался в морозильнике. А никто не понимал такой простой вещи, что для того, чтобы разрушить коммунизм, надо его построить.

Он замолчал, и я не побуждал его к продолжению разговора, потому что мне надо было подумать. Тайна, которую я никак не мог раньше постичь, открывалась мне с неожиданной стороны.

– Слушай, – сказал я наконец. – Но если следовать твоей логике, то надо признать, что все люди, которые вели нас к коммунизму, были на самом деле его врагами.

– Конечно, – обрадовался он. – Все эти люди от Маркса и до меня, заразив коммунизмом человечество, дали ему возможность переболеть этой болезнью и выработать иммунитет, которого, может быть, хватит на много поколений вперед. Но из всех разрушителей коммунизма мне удалось больше других, потому что именно я на практике довел это учение до полнейшего абсурда.

Он сообщил мне это с явной гордостью и опять замолчал.

– Интересант, – сказал я, повторяя нашего общего покойного друга. – Очень даже интересант. И что же у тебя всегда были такие вот взгляды? И даже тогда, когда мы встречались в Мюнхене?

– Ну нет, – вздохнул он в темноте. – Тогда были не совсем такие. Тогда я еще думал, что можно что-то сделать. Да-да, – прервал он сам себя раздраженно. – Я чувствую, ты усмехаешься. Ты думаешь, что тебе все было известно заранее. То, что тебе было известно, я знал не хуже тебя. Но ты стоял в стороне и насмешничал, а я пробовал что-то сделать и, во всяком случае, довел исторический эксперимент до конца.

И ты доволен результатом?

– Доволен или не доволен, значения не имеет, – сказал Букашев. – Если экспериментатор ставит свой опыт честно, любой результат он должен принять таким, как он есть.

Тут уж рассердился я.

– И ты считаешь, – сказал я, – что ставил свой опыт честно? А культ твоей личности тоже был частью эксперимента? А твои бесчисленные портреты, а громоздкие и безвкусные изваяния, а бездарнейшая Гениалиссимусиана тоже нужны были для честного опыта?

– Уух! – застонал Букашев и заскрежетал зубами. – Ты не можешь себе представить, как я это все ненавидел. Я их просил, умолял, приказывал прекратить славословия. И что ты думаешь? Они в ответ разражались бурными аплодисментами, статьями, романами, поэмами и кинофильмами о моей исключительной скромности. Когда я хотел провести какие-то конкретные реформы, собирал съезды, митинги, говорил им, что так дальше жить нельзя, давайте наконец что-нибудь сделаем, давайте будем работать по-новому, в ответ я опять слышал бурные аплодисменты и крики ура. Газеты и телевидение превозносили меня за мою необычайную смелость и широту взгляда. Пропагандисты меня напропалую цитировали: Как правильно указал, как мудро заметил наш славный Гениалиссимус, дальше так жить нельзя, давайте что– нибудь сделаем, давайте работать по-новому. И на этих словах все кончалось.

Собственно говоря, в его признаниях для меня ничего нового не было. Советская система и в мои времена вела себя примерно так же.