Возвращение в эмиграцию. Книга вторая - Ариадна Васильева

Наконец, лейтенант удостоил Бориса Федоровича беглым взглядом, потянулся к отдельно лежащему листку, буркнул:

— Подойди.

Борис Федорович сделал два шага вперед.

— Писал письмо на имя товарища Сталина?

— Писал.

— Дело пересмотрено.

При этом лейтенант взял двумя короткими пальцами листок. Сердце Бориса Федоровича тревожно затрепетало под телогрейкой.

— В деле допущена ошибка. Наказание в виде лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на 10 лет заменяется новым, на 15 лет. Подпиши. В случае отказа десять суток карцера. Вот ручка. Здесь подпиши. Все. Можешь идти.

Расписавшись за получение нового срока, Борис Федорович повернулся и вышел из помещения. На дворе окончательно стемнело. Ряды одинаковых, приземистых бараков казались слепыми в лучах прожекторов. На какой-то миг привычная картина внезапно сдвинулась с места и поплыла перед глазами. Нет, не все в порядке было у него со здоровьем. Не все. Пусть не болит больше рана, но странные головокружения раз за разом, все чаще начали посещать его. Он зажмурился, постоял на месте. Возле административного здания царила приятная вечерняя темнота. Луч прожектора не доставал сюда, лишь светилось изнутри окно только что оставленного им кабинета.

Борис Федорович поднял голову к небу. Взор его привычно отыскал безымянную голубую звезду. Было совсем неинтересно знать, как она называется — Вега ли, Альтаир. Это была ЕГО звезда. Вот она взошла и стоит над дощатой стеной, отделяющей его от иного, вольного мира. Далекая, бесстрастная. Но Борис Федорович был благодарен звезде уже за сам факт ее существования. Ее-то отнять у него, пока жив, никак не могли. Он вздохнул и поплелся в переполненный смрадный барак.

Артемий Иванович выслушал печальную исповедь и посоветовал больше не дурить, не писать писем. Борис Федорович и без доброго совета все понял, «разул глаза», как постоянно советовал дед.

Все ясно. Эти сволочи над ним издевались и мстили за отказ сотрудничать. Письмо его никто никуда не отсылал. Они сами творят здесь суд и расправу, назначают новые сроки.

Удивительно, новый срок не особенно обеспокоил его. Что десять, что пятнадцать лет, все едино. На какой-то миг вещим цыганским чувством открылось ему: он все равно выйдет раньше! Как это произойдет, не важно, просто в один прекрасный день он снова станет свободным. Но это потом.

Мозг его жгло только что сделанное странное открытие. На верховную власть, на милость ее надеяться нечего. Здесь в зоне, царит беззаконие именно с разрешения верховной власти. Все эти опера, лейтенанты, начальники лагерей имеют право творить произвол. Им дозволено. И как он до сих пор не додумался до такой простой истины, самому непонятно было.

А еще через две недели Борис Федорович простился с Донбассом. В одну из темных, пасмурных осенних ночей его затолкали в переполненный вагон-зак и повезли по этапу неведомо куда, за Урал.

3

Зима сорок девятого года на Донбассе выдалась лютая.

В конце ноября злые степные ветры нагнали снеговые облака, засвистели в печных трубах, стараясь выдуть тепло из жилья. Обрушились на землю метели, укрыли стылую землю высоченными сугробами.

В декабре ветры стихли, тучи ушли, открылось пронзительно синее небо. Маленькое, нестерпимо яркое солнце стало посылать на землю не тепло, а невиданную стужу. Заплясала стужа бриллиантами на снегах.

Иногда по ночам на пустырь за бараками приходили из балки волк с волчицей. Тонко с переливами плакали, сидя на снегу под ледяными звездами.

В такие ночи Наталья Александровна плохо спала, часто просыпалась, неподвижно, чтобы не разбудить мужа лежала, уставясь в темноту, слушала волчий вой. Кружились в голове бессвязные мысли, волной набегали воспоминания. Она не давала себе воли, замыкала сознание от прошлого. Париж был отрезан, возврата к нему не было.

Возникало чувство, будто прошлая жизнь прожита не ею, а какой-то другой женщиной. Будто ей рассказали чужую историю, в чем-то грустную, в чем-то забавную, но стоит ли так уж сильно печалиться, если история чужая. Насущные заботы куда больше занимали ее, жизнь на Мельниково складывалась не простая.

Ближайшая начальная школа находилась в двух километрах от дома. Два километра туда и обратно по пустырю вдоль лагерного забора приходилось мерить Нике маленькими ножками. С трех соседствующих бараков, поставленных покоем по краям внутреннего общего двора с несколькими сарайчиками, со страшным, сколоченным из грубых досок и насквозь продуваемым отхожим местом, набиралась стайка ребятишек. Встречались в условленном месте и топали в школу, весело щебеча об очень важных ребячьих пустяках.

В школе разбегались по классам. Ника шла в свой, жарко натопленный первый «А», садилась за парту рядом с мальчиком Колей Лукиным, училась писать и решать задачи. Нехитрые науки давались легко. Молоденькая учительница со светлыми косами, уложенными веночком, заботливой клушкой хлопотала вокруг своих первачков. Наталья Александровна вздохнула с облегчением, — учеба у дочки наладилась. Даже пропущенная добрая половина первой четверти никак не сказалась на ее успеваемости.

Но все страшнее, все круче забирала нужда. Ноябрьскую получку рабочим на Донбасе не выдали, заказов на шляпы не было.

Сергей Николаевич ходил мрачнее тучи, небогатые запасы крупы и картошки подходили к концу. К счастью соседка Муся Назарук, удивительно практичная особа подала хорошую мысль.

— А вы идемте завтра со мной на толкучку.

— Что я там буду покупать? — посмотрела с упреком Наталья Александровна.

— Ха, ну вы даете. Вы меня смешите, честное пионерское. Не покупать, а продавать.

— Что продавать?

— А что есть.

Вечером Наталья Александровна сказала мужу:

— Слушай, мне тут Муся советует пойти завтра на толкучку, продать кое-какие вещи.

Сергей Николаевич поднял виноватый взгляд.

— Что мы можем продать?

— Давай посмотрим.

Наталья Александровна почувствовала вдруг прилив небывалой решимости. Нагнулась, выдвинула из-под кровати чемодан, откинула крышку, стала разбирать вещи.

— Вот, — отобрала она черное шелковое платье и два, ею же самой раскрашенных в парижской мастерской шарфа. Но тут коршуном налетела Ника.

— Нет! Продавать? Мое любимое? Мама, не надо, не надо, ты в нем такая красивая!

— Ника, — строго сказал Сергей Николаевич, — твой номер сто сорок седьмой, иди, занимайся своими делами.

Обычно дочь вступала в пререкание с отцом, обижалась, на неизвестно откуда прилепившийся сто сорок седьмой номер. А в этот раз подняла на него глаза полные слез, шмыгнула носом и молча ушла. В другой конец комнаты.

— Постой, — бросилась за нею Наталья Александровна, придвинула табуретку, усадила дочь на колени, — Ника, ты уже большая девочка, ты должна понимать. Мне это платье совершенно не нужно. Ты посмотри, сколько времени оно лежит в чемодане, я его ни разу не надевала.

— В Брянске надевала, — упрямо сдвинула тоненькие темные брови Ника, — я помню. На мой день рождения.

— Хорошо, в Брянске, так это когда было! А с тех пор оно так и лежит в чемодане. А сейчас, видишь, как нам трудно, папа не получил зарплату, у меня нет работы. Чем я тебя буду завтра кормить? Подумай хорошенько.

Ника задумчиво посмотрела на мать.

— А почему папе не дают зарплату? Он же хорошо работает.

— Девочка, никому не дают, не только папе. Всем трудно после войны, ты должна это понимать. И помогать нам. Или хотя бы не мешать, когда мы с папой принимаем важное решение.

Ника прислонилась к плечу матери. Лицо ее стало сосредоточенным. Родители переглянулись. Сергей Николаевич спрятал улыбку.

— Знаешь, мама, — неожиданно сказала Ника, — ты продай тогда и мою куклу Катю.

Наталья Александровна страшно удивилась такому неожиданному повороту в мыслях дочери. Вот уж чего-чего, а трогать ее игрушки намерения не было.

— Разве ты не любишь куклу Катю?

— Люблю, но ты же хочешь, чтобы я помогала.

Тут надо сказать, что в душе Ники затаился мелкий, противный страх. А вдруг они согласятся принять ее жертву? Но в то же время готовность к жертве приятно щекотала самолюбие. Что говорить, в эту минуту Ника гордилась собой. Это ощущение она вряд ли смогла бы выразить словами, но, что было, то было: самой себе Ника в эту минуту нравилась.

Мама растрогалась, прослезилась.

— Нет, девочка, спасибо, Катя останется у тебя.

Зато Сергей Николаевич, ох уж и дока, прекрасно почувствовал минуту. Подошел, взял Нику за подбородок, поднял ее мордашку и посмотрел в эти чудные, ах, какие чудные черные глаза. Он ничего не сказал. Но лицо его было, не сильно, нет, всего лишь слегка насмешливо.